Имперская графиня Гизела - Евгения Марлитт

И она, казалось, хотела ускользнуть за кустарник, но еще раз обернулась.

— Вы будете хранить эту маскарадную тайну?

— С ненарушаемым молчанием.

— Так прощайте, господин фон Оливейра.

Последние слова были чуть слышны и сорвались скорее как вздох с уст девушки.

Затем восхитительное явление исчезло в густоте леса, только издали мелькала шапочка, унизанная жемчугом.

Оливейра продолжал свой путь.

Если бы прекрасная фрейлина еще раз могла бросить свой взгляд на это решительное лицо, она с торжеством могла бы сказать себе, что слова ее произвели свое действие.

Появление португальца произвело большое впечатление на лужайке. Всеобщий говор смолк на минуту… Дамы начали перешептываться; их жесты, любопытство, сказавшееся в каждом взгляде, право, не менее выразительны были, чем тыканье пальцем какого-нибудь крестьянского ребенка в возбуждающий его любопытство предмет, Три обладателя камергерских ключей очень дружелюбно потрясли руку пришедшему и с самоотречением и мужеством истых кавалеров приступили к утомительному процессу представления. К счастью для «интересного обитателя Лесного дома», вся вереница имен, проносившаяся мимо его слуха, вдруг оборвалась, как бы по волшебному мановению, — все рассыпались, выстроившись скромно в густые колонны по опушке леса: вдали показался князь.

Многие из присутствующих, взор которых теперь с таким нетерпением устремлен был на дорогу, извивавшуюся вдоль озера, когда-то знавали графиню Фельдерн. Мужчины, почти без исключения, были восторженными почитателями ее красоты и еще сохранили о ней воспоминание, Само собой разумеется, что блестящая роскошь туалета и обаятельная красавица были в памяти их неразлучны — они никогда не видали изящные формы ее иначе, как в дорогих кружевах и в блестящей шелковой ткани, но несмотря на это, когда молодая девушка в своем скромном белом платье, опираясь на руку князя, приблизилась к ним, имя давно умершей прозвучало на устах всех.

Лицо его светлости сияло удовольствием.

— Графиня Штурм! — произнес он громким голосом, указывая на Гизелу. — Наша маленькая графиня Штурм, которая для того лишь скрывалась в своем скучном уединении, чтобы теперь предстать перед нами во всей своей прелести.

Их окружили с радостными восклицаниями. Никто не обратил внимания, что прекрасное лицо девушки оставалось при этом строго холодно и покрыто было смертельной бледностью, что глаза были опущены в землю, — это было восхитительное замешательство и застенчивость, придававшие еще большую прелесть этой сцене; изображение блестящей, гордой и самоуверенной графини Фельдерн поблекло радом с этой юной красотой и стыдливостью.

Никто не заметил, что в эту же самую минуту между пурпуровыми складками занавеса мелькнуло бледное, гневно нахмуренное чело, украшенное бриллиантовой диадемой, и два черных сверкающих глаза с ненавистью устремились на девушку.

— Ну, милый барон, что скажете вы об этом первом вступлении? — обратился князь с торжествующим видом к министру.

Лицо его превосходительства хотя и было мертвенно бледно, но мраморное спокойствие черт было безукоризненно.

— Я скептик, ваша светлость, — возразил министр с холодной улыбкой, — и держусь хотя и очень избитой, но неоспоримо верной поговорки:

«Не хвали дня до вечера»… Я доверяю всему столь же мало, как и небу, которое неминуемо зальет сегодня дождем нашу иллюминацию.

Князь бросил озабоченный и в то же время гневный взгляд на непочтительную небесную твердь, где потухал последний луч заката.

Нежно-золотистые облака становились все мрачнее и мрачнее, тем не менее князь подал знак к началу празднества, и из чащи леса раздалась веселая увертюра Вебера — из А, привезена была отличная придворная капелла его светлости.

Князь стал обходить гостей, раскланиваясь с ними. Он приблизился также к Оливейре — лоб его несколько омрачился и маленькие, серые глазки приняли жесткое выражение, но какая-то необъяснимая власть, должно быть, была в сильной фигуре иностранца, какое-то превосходство, которое невольно подчиняло другого.

Графиня Шлизерн, с сосредоточенным вниманием на лице стоявшая поблизости, в негодовании сверкнула глазами. Все заранее были уверены, что его светлость молча, не удостоив ни единым словом, пройдет мимо португальца, окинув его тем жестким взглядом, который должен был неминуемо ввергнуть вызвавшего этот взгляд в пропасть княжеской немилости и немедленно удалить его с княжеских очей… И вдруг старый, бесхарактерный повелитель забывает, что этот человек оскорбил его своей насмешкой, — он раскланивается с ним самым дружелюбным манером, говорит с ним, как и с прочими!

Тем временем душа Гизелы испытывала сильное страдание. Все эти чуждые ей голоса с льстивыми речами, обращавшиеся к ней, были ей невыносимы. Не сказал ли ей отчим, что именно эти самые люди с неумолимой преднамеренностью поддерживали подозрение в подлоге ее бабушки, чем и не давали возможности замолкнуть этой ужасной молве?.. А теперь они восхищаются «божественной графиней», которую они, по словам их, нежно любили и глубоко уважали.

Она чувствовала нечто вроде презрения и гнева к этим людям, которые, вооружившись маской приличия, с бесстыдством выдавали свою лицемерную ложь за утонченную нравственность, благопристойность и благовоспитанность, А там, прислонившись к дереву, стоял хозяин Лесного дома в непринужденной, почти небрежной позе. После приветствия князя он немедленно отошел в сторону. Глаза его рассеянно смотрели на толпу — казалось, он слушал музыку.

Гизела не решалась взглянуть на него — она с глубоким чувством унижения повернула голову в противоположную сторону. Теперь стало ей понятно, почему тогда на лесном лугу он оттолкнул ее с таким отвращением; она вполне оправдывала его негостеприимство относительно ее — всегда избегают того, кого презирают!..

Ему известен был позорный поступок ее бабушки, он знал так же хорошо, как и все собравшиеся здесь, что большая часть владений графини Штурм досталась ей по подложному документу — он, гордый, безукоризненный характер, от всей души презирал род, который заслуживал бы того, чтобы стоять у позорного столба, и который при всей подлости своих намерений в безграничном высокомерии желал видеть у ног своих остальное человечество, — а она была последней представительницей этого рода, она осталась верна традициям благородного дома, воображая, что по рождению имеет право стоять выше прочих людей и с высоты своего воображаемого величия пренебрегать остальным человечеством.

Она сидела как прикованная.

Она должна была молчать, она не могла сказать этому человеку: «Я знаю, что ореол святости был фальшивым! Я несказанно страдаю! Всю свою жизнь я посвящу тому, чтобы загладить преступление той женщины — только сними презрение с головы моей!»