Имитаторы. Иллюзия «Великой России» - Александр Казинцев

Положение крестьянства осложняли и неблагоприятные условия среды. Неурожаи, нашествия грызунов, моровые поветрия — в эти годы несчастья следовали одно за другим.

Накануне отмены опричнины, в 1571-м году, земли Северо-Запада запустели на две трети. Зимин приводит свидетельство историка В. Ф. Загорского о том, что писцовые книги Шелонской пятины за 1571-й и 1576-й годы «походят на громадные кладбища, среди которых кое-где бродят еще живые люди». Ненамного лучше дело обстояло и в Центральной России, к примеру, в Рузском уезде (Зимин А. А. Опричнина…).

Позволительно спросить: так в чем же Фурсов видит преимущество опричнины? Как он намерен применять ее опыт? Или нам мало нынешнего запустения? Или недостаточно внешнеполитических неудач?

Конкретика — великая вещь! Не говори общо, скажи, что тебе нужно, и все станет ясно.

Если Фурсов хочет перенять опыт опричнины в целом — Боже упаси! Если он имеет в виду укрепление централизованного государства в эпоху Грозного — дело другое.

Но тогда не стоило и огород городить: это явление давно осмыслено и положительно оценено историками. Тот же А. Зимин завершает книгу об опричнине словами: «Ликвидация удела Владимира Старицкого и разгром Новгорода подвели финальную черту под длительную борьбу за объединение русских земель под эгидой московского правительства».

Предварительно подытоживая, можно сказать: опричнина была средством решения конкретных исторических задач. Средством крайне болезненным и опасным — как для страны, так и для самого царя: на пике борьбы с княжеско-боярской оппозицией Иван через английского посла Рандольфа запрашивал политическое убежище в Лондоне.

Скорее всего, опричнина была необходима — как иной раз операция человеку. Хотя В. Ключевский полагал, что «жизнь Московского государства и без Ивана устроилась бы так же, как она строилась до него и после него, но без него это устроение пошло бы легче и ровнее» (Ключевский В. О. Исторические портреты, М., 1991).

Как бы то ни было, явление опричнины никого не оставляло равнодушным. У нее есть горячие защитники и противники. Можно много говорить о ее противоречиях, о тех «крайне архаических формах» (А. Зимин), в которых осуществлялся переход к новым принципам государственного строительства. Стоит отметить неоднозначный эффект подавления княжеско-боярской оппозиции: за счет утраты ею политического влияния поднялось дьячество — прослойка бюрократов, которые в конце царствования Ивана IV приобрели огромное влияние, что вызвало беспокойство подозрительного царя. «…Царь почувствовал себя в зависимости от укреплявшегося централизованного аппарата и захотел освободиться от щупальцев становившейся уже всесильной бюрократии» (Шмидт С. О. У историков российского абсолютизма. Исследование социально-политической истории времени Ивана Грозного. М., 1996).

Здесь я вновь обращусь к Фурсову: неужели укрепление бюрократии — это то, что нам нужно сегодня? Ведь и так Рублевка и прилегающие «золотые мили» застроены загородными дворцами не столько олигархов, сколько чиновников, обложивших данью и олигархов, и государство, которому якобы служат, и, разумеется, нас, многострадальное население России.

Чиновничество и неразрывно связанная с ним коррупция — вот главная язва нашего времени! И что же — станем еще выше поднимать бюрократию, по примеру Иоанна Васильевича?

Ах, эта часть опыта неактуальна? В том-то и дело, что избирательно копировать опыт, как правило, не получается. Либо все, либо — ничего…

Завершая разговор об опричнине, сделаю то, от чего уклонился А. Фурсов. Скажу о национальном и социальном ее составе. Опричное войско набиралось из разных групп населения. Однако исследователи обычно выделяют две: инородцы и худородные помещики.

Ну, последних у нас всегда было в избытке. Но откуда взялись инородцы? Дело в том, что к середине XVI века Русское царство превращается, как сказали бы сегодня, в региональную сверхдержаву. После присоединения Казани и Астрахани, оккупации Ливонии страну наводнили татарские мурзы и ливонские перебежчики, такие как Таубе, Крузе, Штаден, получившие известность благодаря воспоминаниям о своем пребывании в России.

Они присоединились к немалому числу выходцев из Литвы и той же Казани, отъезжавших на Русь в предыдущие годы — обычно в результате политических неурядиц у себя на родине.

Притоку чужеземцев способствовал и брак Ивана Грозного с кавказской княжной Марией Темрюковной — дочерью властителя Кабарды.

Событие это, небывалое, красочное, произвело такое впечатление на современников, что отобразилось в целом цикле народных песен. Москвичи не без опаски дивились на многочисленную свиту царской невесты:

Триста татаринов,Четыреста бухаринов,Пятьсот черкашенинов.

(Здесь и далее: Народные

исторические песни. М.—Л., 1962.)

Цифры, скорее всего, условные, но общее впечатление чего-то напоминающего иноземное нашествие, несомненно, основывалось на реальном положении дел.

Благодаря песням, прослеживавшим каждый шаг диковинных гостей, современные читатели имеют возможность наблюдать за драматическим развитием событий. Иноземцы сразу же проявили кичливый норов и неуважение к местным жителям. В народном творчестве олицетворением чужеземного вызова становится образ Мастрюка Темрюковича, списанный с реального лица — брата новой царицы (в другом варианте он назван Кострюком-Мастрюком). «Молодой черкашенин», едва прибыв в Москву, успевает задеть всех — и молодых, и старых, и самого царя.

Над московскими молодцами он откровенно глумится:

А свет ты вольной царь,Царь Иван Васильевич!Что у тебя в МосквеЗа похвальные молодцы,Поученные, славные?На ладонь их посажу,Другой рукою раздавлю!Старым людям приезжий не оказывает должного уважения:

А вы люди стародавние!А давно вы живете,Ничего не смыслите…

Да и самому грозному царю Мастрюк не выказывает почтения:

Идет в палату белокаменну,Во гривню столовую,Не крестит бела лица,А государю челом не бьет.

В одном из вариантов песни «черкашенина» обвиняют в желании захватить Московское царство:

Он хочет каменну Москву в полон себе взять,Он хочет взойти в Кремль-городок…

В конечном счете законы жанра берут свое, уводя от исторической основы. Как и положено, столкновение заносчивого царского шурина с москвичами заканчивается поединком и посрамлением Мастрюка.

В народных песнях Иван Васильевич радуется русскому успеху. Увы, в реальной жизни все обстояло иначе. Подозрительно относясь к соотечественникам, Иван легко приближал приезжих. «…В его ближнем окружении было много татар и черкесов», — свидетельствует А. Зимин.

Один из наиболее драматичных эпизодов опричнины — низвержение митрополита Филиппа — связан с несоблюдением людьми Грозного элементарных правил поведения в православном храме. Во время богослужения Филипп заметил, что один из опричников не снял головного убора. Он был в «тафье», шапке восточного образца. Митрополит гневно произнес: «Се ли подобает благочестивому царю закон агаряньский держати?» (цит. по: Зимин А. А. Опричнина…). Царь, по утверждению историка, усмотрел в этом выпад в адрес своего иноземного окружения. Прежде он терпел от Филиппа и более резкие обличения, но замечание, сделанное в соборе, переполнило чашу его терпения. Грозный отдал приказ о подготовке процесса против Филиппа (там же).

Скорее всего, опричник, не обнаживший головы в храме, был инородцем. Приезжие стали неисчерпаемым резервом для пополнения опричного войска.

По утверждению историка В. Кобрина и ссылающегося на него А. Зимина, «царь Иван охотно брал в опричники людей, слабо связанных с коренным населением России, татарских и черкесских мурз, немцев, выходцев из Литвы (из «литвы дворовой» происходили князья Вяземские, Д. А. Друцкий, А. Д. Заборовский, Пивовы)».

Чем объяснялась такая политика?

Человек традиционного общества связан с окружающими не только профессиональными или соседскими связями, но и многочисленными родственными узами. Каждый был свойственником другого, помнил об этом и с увлечением занимался исчислением степеней родства. Для этого в русском языке существуют десятки слов. В словаре Даля находим и выразительную пословицу: «Русский человек без родни не живет» (Даль Владимир. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 4. М., 1991). Она предваряет длинный список соответствующих слов: «родня, родственники, сродники, семейные, свои, кровные… родич, р’одник, родимец, роднушка» и т. д.