Избранное - Романы. Повесть. Рассказы - Мюриэл Спарк

Летом тысяча девятьсот тридцать пятого года всех учениц школы по случаю Серебряного юбилея заставили носить в петлице жакета трехцветные розетки из красных, синих и белых ленточек {31}. Роз Стэнли потеряла свою розетку и сказала, что, вероятно, обронила ее в студии Тедди Ллойда. Это случилось вскоре после того, как Сэнди побывала дома у учителя рисования.

— Что ты собираешься делать на каникулах, Роз? — спросила мисс Броди.

— Отец повезет меня на две недели в горы. А что потом, я еще не знаю. Наверное, буду иногда позировать мистеру Ллойду.

— Прекрасно, — сказала мисс Броди.

Когда прошли каникулы, мисс Броди начала делиться с Сэнди своими сокровенными мыслями. Ранней солнечной осенью они после школы часто играли вдвоем в гольф.

— Все мои помыслы, — сказала мисс Броди, — сосредоточены на тебе и Роз. Только не говори об этом остальным девочкам, они будут завидовать. Я возлагала определенные надежды и на Дженни — она такая хорошенькая; но Дженни стала теперь совсем скучной, тебе не кажется?

Это был умно сформулированный вопрос, так как он четко выражал то, что уже зрело в мозгу Сэнди. За прошлый год Дженни ей надоела, и теперь она чувствовала себя одинокой.

— Тебе не кажется? — повторила мисс Броди, глядя сверху на Сэнди, которая готовилась к удару по мячу из впадины.

Сэнди крутанула клюшкой.

— Да, пожалуй, — ответила она.

Мяч вяло прокатился по краю лунки, описав полукруг.

— Я возлагала надежды и на Юнис, — сказала мисс Броди, — но, кажется, она увлечена каким-то мальчиком, с которым они занимаются плаванием.

Сэнди все еще стояла во впадине. Порой, когда мисс Броди начинала витийствовать, было трудно понять, куда она клонит. В таких случаях надо было терпеливо ждать, пока все не станет ясно само. Сэнди подняла голову и посмотрела на мисс Броди, стоявшую на бугре, возвышавшемся над полем. Мисс Броди в твидовом костюме цвета голубоватого вереска, с лицом, еще хранившим теплый загар недавних каникул в Египте, была восхитительна. Разговаривая с Сэнди, она глядела на раскинувшийся внизу Эдинбург.

Сэнди вылезла из впадины.

— Юнис остепенится и выйдет замуж за какого-нибудь бизнесмена, — продолжала мисс Броди. — Может быть, мое воспитание в чем-то принесло ей пользу. Мэри... ах... что до Мэри, то я никогда не обольщалась надеждами. Когда вы были детьми, я думала, что из Мэри все-таки может что-нибудь выйти. Она была довольно трогательной. Но она так действует мне на нервы! Я скорее предпочту иметь дело с мошенниками, чем с дураками. Моника, без сомнения, получит свою степень бакалавра с отличием, но у нее нет того, что я называю прозорливостью высшего порядка, и поэтому...

В этот момент подошла очередь мисс Броди играть, и она решила повременить с разговорами. Отмерив расстояние и ударив клюшкой по мячу, она продолжала:

— ...и поэтому у нее плохой характер, она разбирается только в своих значках, символах и расчетах. Ничто так не выводит человека из себя, как отсутствие у него прозорливости высшего порядка, Сэнди, и вот почему мусульмане такие уравновешенные люди — они прозорливы в высочайшей степени. Мой драгоман в Египте никак не соглашался с тем, что для мусульман пятница — день божий. «Каждый день — это день божий», — сказал он мне. Мне это показалось очень глубокой мыслью, и я почувствовала себя ничтожной мошкой. Мы распрощались с ним за день до моего отъезда, Сэнди, и вдруг, когда я уже сидела в поезде, смотрю: по платформе идет мой драгоман и несет мне изумительные цветы! Этот человек держался поистине с достоинством. Сэнди, у тебя ничего не получится, если ты будешь горбиться над клюшкой. Расправь плечи и нагибайся ровно. Он был совершенно великолепен и прекрасно знал себе цену.

Они подобрали мячи и перешли к следующей метке.

— Вы когда-нибудь играли с мисс Локхарт? — спросила Сэнди.

— А она играет в гольф?

— Да, довольно прилично.

Однажды воскресным утром Сэнди, к собственному удивлению, застала на поле учительницу естествознания за игрой в гольф с Гордоном Лоутером.

— Хороший удар, Сэнди. Я очень мало знаю о мисс Локхарт, — сказала мисс Броди. — По мне, занималась бы она лучше своими колбами и газами. Преподавательницы в средней школе, все до одной, — грубые материалистки: все они — члены Фабианского общества {32} и пацифистки. Именно против подобных убеждений восстают мистер Лоутер, мистер Ллойд и я сама, когда у нас остается время от борьбы с толпой ограниченных недоучек в начальной школе. Сэнди, я готова голову отдать на отсечение, что ты близорука — ты всегда щуришься, когда на кого-то смотришь. Тебе нужны очки.

— Ничего подобного, — раздраженно ответила Сэнди. — Так только кажется.

— Это нервирует собеседника, — сказала мисс Броди. — Да, Сэнди, дорогая, все мои помыслы сосредоточены на тебе и Роз. Ты наделена прозорливостью, может быть, правда, не высшего порядка, но ты — глубокая девочка, а у Роз есть инстинкт. Да, у Роз есть инстинкт.

— Может быть, правда, не высшего порядка, — вставила Сэнди.

— Да, ты права. Благодаря этому инстинкту Роз ждет большое будущее.

— Благодаря этому инстинкту она знает, как позировать для портретов, — заметила Сэнди.

— Вот именно, я же говорю, что ты прозорлива, — ответила мисс Броди. — А кому это знать, как не мне, — ведь пора моего расцвета одарила меня и инстинктом, и прозорливостью.

Стремясь полностью осознать свое место в мире, Сэнди часто ходила к Толбутской церкви и собору Сент-Джайлз и подолгу рассматривала два этих здания, символизирующих мрачное и жуткое спасение души, в сравнении с которым языки огня, поджаривающего грешников, казались куда веселее и предпочтительнее. Ни дома у Сэнди, ни в школе никто никогда не говорил о кальвинизме, а если о нем и упоминали, то не иначе как о шутке, которую когда-то приняли всерьез. В то время Сэнди еще не понимала, что районы, где живут люди ее социального уровня, лишены какого бы то ни было внешнего своеобразия, столь явственного в кварталах, населенных эдинбуржцами, стоящими на общественной лестнице чуть выше или — и тогда это своеобразие обнаруживается особенно ярко — чуть ниже ее класса. У нее не было вообще никакого ощущения классовых различий. Первые пятнадцать лет своей жизни Сэнди могла прожить, не чувствуя никакой внешне выраженной разницы, в любом пригороде любого другого города на Британских островах; ее школа с системой разобщающих детей отрядов могла бы находиться, например, в Илинге {33}. Пока что Сэнди сознавала одно: в Эдинбурге существует и другая, особая жизнь, присущая исключительно Эдинбургу и идущая своим чередом мимо нее. И какой бы неподходящей ни была эта жизнь, Сэнди страдала оттого, что у нее отняли ее; какой бы неподходящей ни была эта жизнь, Сэнди страстно желала узнать, что она собой представляет, и не хотела, чтобы сведущие люди защищали ее от этой жизни.

Но на самом деле чувство обделенности возникло у Сэнди потому, что у нее отняли религию Кальвина, вернее, возможность признать — пусть даже с оговорками — существование этой религии. Сэнди требовалось, чтобы кальвинизм признали хотя бы по праву рождения, и тогда его можно было бы отмести как нечто определенное. Кальвинизм распространялся вокруг постольку, поскольку это допускалось его неприятием. Мисс Скелетт и сестры Керр, во многих отношениях самые земные и трезвые люди из всех, кого знала Сэнди, ничуть не скрывали своей убежденности, что бог почти всем людям на свете еще до их рождения уготовил гнусный сюрприз, поджидающий их после смерти. Позднее, когда Сэнди прочитала Жана Кальвина, она обнаружила, что, хотя принятая трактовка кальвинизма кое в чем ошибочна, именно в этой концепции никакой ошибки не было, — такой подход действительно отражал пусть не полное, но все-таки достаточное понимание основного положения Кальвина о том, что богу доставляет удовольствие вводить некоторых людей в заблуждение, даря им иллюзию спасения и радости, чтобы сюрприз, ждущий их в конце пути, был еще омерзительней.

Сэнди была не в состоянии сформулировать эти волнующие ее гипотезы, тем не менее она чувствовала, что они носятся в воздухе, которым она дышит; она видела их подтверждение в той необычной, отчаянной дерзости, с которой некоторые не соблюдали воскресенье; она чуяла их правомочность, следя за похождениями мисс Броди в пору ее расцвета. Теперь Сэнди разрешали гулять одной, и она бродила по явно запретным районам Эдинбурга, разглядывала почерневшие памятники и слушала невообразимую ругань пьяных мужчин и женщин. Сравнивая их лица со знакомыми ей лицами обитателей Морнингсайда и Мекистона {34} и испытывая новые, тревожащие душу уколы кальвинистской вины, она видела, что разница невелика.