Микеланджело и Сикстинская капелла - Росс Кинг

У последней сцены Сотворения мира есть еще одно уникальное свойство: она занимает пять с половиной квадратных метров штукатурки и написана была – в это трудно поверить – за один день. Микеланджело подготовил картон с динамично закрученной фигурой Бога, а потом начал работать кистью, игнорируя нанесенный на штукатурку контур: фигура частично выполнена без подготовки. Тот факт, что столь быстро была написана сцена, которая находится прямо над папским престолом – то есть на очень важном месте, – доказывает, что на этой поздней стадии работы Микеланджело испытывал необычайную уверенность в собственных силах. Первая его сцена из Книги Бытия, «Потоп», которая расположена в не слишком заметной части свода, писалась, причем с большим трудом, целых полтора месяца, а вот с последней сценой Сотворения мира Микеланджело спокойно уложился в одну джорнату.

Несмотря на напряженную работу над фреской, Микеланджело, похоже, не слишком возражал против внезапного появления на лесах герцога Феррарского – человека, который за полгода до того расплавил и превратил в пушку его бронзовую статую. Возможно, живописца покорили остроумие и тонкий художественный вкус герцога – Альфонсо, равно как и его жена Лукреция, были щедрыми и разборчивыми ценителями прекрасного. Не так давно он нанял Антонио Ломбардо, чтобы тот изваял мраморные рельефы для одного из покоев его феррарского дворца, а Джованни Беллини, великий мастер из Венеции, писал для другого свой шедевр «Пир богов». Альфонсо и сам был не чужд искусства. Когда он не отливал огромные пушки, чтобы посеять ужас в рядах своих врагов, то развлекался изготовлением глазурованной керамики, известной как майолика.

Альфонсо так увлекся осмотром фресок, что даже после того, как остальные посетители спустились вниз, он еще долго оставался на лесах и беседовал с Микеланджело. «Ему все было не насмотреться на эти фигуры, – докладывает посол, – и он сделал художнику множество комплиментов»[440]. Альфонсо так впечатлила фреска, что он тут же попытался предложить Микеланджело заказ. Трудно сказать, сразу ли принял Микеланджело это предложение. Учитывая, что живописная работа его утомила и ему очень хотелось приняться за скульптурное убранство папской усыпальницы, вряд ли он обрадовался перспективе и дальше работать кистью. С другой стороны, Альфонсо, с его крутым нравом, был, как и папа, не из тех людей, которым можно отказывать безнаказанно. В итоге Микеланджело все же написал для Альфонсо картину, но произошло это восемнадцатью годами позже – речь идет о «Леде и лебеде» из дворца в Ферраре.

К Рафаэлю Альфонсо не проявил такого же интереса – наверняка это очень порадовало Микеланджело. «После того как его светлость спустился вниз, – сообщает посол, – его хотели отвести посмотреть покои, которые расписывает для папы Рафаэль, но он не пожелал». Почему Альфонсо отказался смотреть на фрески Рафаэля, остается загадкой. Возможно, побежденного мятежника не прельщала перспектива разглядывать пропагандистскую живопись в Станце д’Илиодоро. Да и вообще представляется совершенно естественным, что отважному воину Альфонсо неистовая экспрессия Микеланджело пришлась более по вкусу, чем изысканная упорядоченность Рафаэля.

Измученный посол Альфонсо Лудовико Ариосто тоже был среди тех, кто вскарабкался к Микеланджело на леса. В «Неистовом Роланде», который был впервые опубликован четырьмя годами позже, он, памятуя об этом визите в Сикстинскую капеллу, назвал Микеланджело Michel piu che mortal Angel divino (Микель – ангел, а не смертный)[441]. Познавательная экскурсия, видимо, пришлась Ариосто весьма кстати, поскольку позволила отвлечься от хитросплетений мирных переговоров между герцогом и папой. Юлий отпустил Альфонсо его грехи перед Церковью, однако доверял ему далеко не полностью. Понимая, что, пока Альфонсо правит в Ферраре, угроза французского вторжения так и будет висеть над Папской областью, Юлий приказал герцогу отказаться от этого города и согласиться на другие владения – например, Римини или Урбино. Альфонсо, услышав об этом, опешил. Семья его владычествовала в Ферраре много веков, у него не было никакого намерения отрекаться от врожденного права в обмен на герцогство, которое он считал менее привлекательным.

Юлий, только что одержавший изумительную победу, был не склонен к компромиссам. Двумя годами ранее Ариосто уже собирались искупать в Тибре за отказ уехать из Рима. После того как понтифик выдвинул свое требование, его отношения с Альфонсо испортились столь стремительно, что вскоре уже ни герцог, ни его посол не чувствовали себя в безопасности. Альфонсо опасался – и совершенно небезосновательно, – что Юлий собирается заточить его в тюрьму и забрать Феррару под свое управление. И вот, 19 июля, через несколько дней после посещения Сикстинской капеллы, они с Ариосто под покровом темноты выбрались через Порта Сан-Джованни и бежали из Рима. В бегах они оставались несколько месяцев, скрываясь по лесам от папских шпионов и пережив почти те же приключения, что и отважные персонажи «Неистового Роланда».

Никого не удивило, что Феррара вновь была объявлена бунтовщицей против Церкви; феррарцы ожидали, что их ждет та же судьба, что и жителей Перуджи и Болоньи несколькими годами раньше. Однако папа тем временем обратил свое внимание на еще одно блудное государство, которое упорно поддерживало французского короля и отказывалось присоединяться к Священной лиге. В августе папа и другие члены Священной лиги отправили Рамона Кардону и пять тысяч бойцов-испанцев, которые только и мечтали, как бы отомстить за свое поражение под Равенной, в очередной поход. Воины вице-короля выступили из Болоньи и в самый разгар летнего пекла двинулись через Апеннины к югу. Флоренцию ждало наказание за ее грехи против Церкви.

Дома, во Флоренции, на Виа Гибеллина, брата Микеланджело Буонаррото терзали более насущные заботы. Через несколько дней после бегства Альфонсо из Рима он получил от старшего брата письмо, в котором говорилось, что ему придется еще подождать того момента, когда он станет законным владельцем собственной прядильни. Микеланджело недавно вложил бóльшую часть денег, заработанных в Сикстинской капелле, в некую ферму, покупку которой организовал Лодовико, недавно вернувшийся во Флоренцию с места службы в Сан-Кашиано. Ферма, называвшаяся «Лоджия», находилась в нескольких километрах к северу от Флоренции, в Сан-Стефано-ин-Пане, неподалеку от дома в Сеттиньяно, где прошло детство Микеланджело. У того не было ни малейшего намерения перебираться в «Лоджию», колоть дрова и возделывать виноградник, хотя просторный дом в деревне традиционно являлся мечтой всех уважающих себя итальянцев со времен Цицерона и все знаменитые коллеги Микеланджело уже выстроили себе роскошные, увитые виноградными лозами виллы, куда можно было уединяться от придворных забот и римской жары. «Лоджия» была просто вложением денег – тем самым Микеланджело мог заработать на своем капитале больше чем пять процентов, которые предлагала лечебница Санта-Мария Нуова. Одновременно он понимал, что, обзаводясь земельной собственностью, способствует восстановлению