Суд королевской скамьи - Юрис Леон

— Вы утверждали, что вам было семнадцать, но на самом деле шестнадцать. Это было очень давно, двадцать лет назад. И многое трудно припомнить, не так ли?

— Кое-что я в самом деле забыл. Но есть и то, что я никогда не забуду.

— Да. Вы освежили в памяти то, что вам довелось забыть, не так ли?

— Освежил?

— Приходилось ли вам раньше давать показания или заявления?

— В конце войны я сделал в Хайфе заявление.

— И вплоть до последних месяцев в Израиле вы больше не делали никаких заявлений?

— Это верно.

— Если не считать юриста, которому вы представили свои показания на иврите?

— Да.

— И по прибытии в Лондон вы оказались в компании других юристов и доктора Либермана и снова прошлись по тому, что говорили в Израиле?

— Да.

— И вы значительно освежили свои воспоминания?

— Мы уточнили ряд пунктов.

— Я вижу. Относительно морфия... то есть предварительного укола. Вы говорили на эту тему?

— Да.

— Я могу предположить, что вы потеряли сознание не из-за болезненной пункции, а потому, что в третьем бараке вам сделали укол морфия, который оказал воздействие тогда, когда вы оказались в пятом бараке.

— Никаких других уколов я не припоминаю.

— И так как во время операции вы были без сознания, вы не можете говорить ни о, жестокости, ни вообще о ходе операции.

— Я так и сказал, что был без сознания.

— И, конечно, вы не можете опознать доктора Кельно, а также других хирургов или человека, который брал у вас сперму?

— Опознать их я не могу.

— Наверно, вы видели в газетах снимки доктора Лотаки. Можете ли вы опознать его?

— Нет.

— Итак, мистер Бар-Тов, вы испытываете большую благодарность к доктору Тесслару, не так ли?

— Я обязан ему жизнью.

— Случалось, что в концлагере люди спасали жизнь друг другу. Вы знаете, что на счету доктора Кельно тоже есть спасенные жизни, не так ли?

— Я слышал.

— Продолжали ли вы поддерживать связь с доктором Тессларом после освобождения?

— Мы потеряли контакт с ним.

— Понимаю. Но вы виделись с ним, оказавшись в Лондоне?

— Да.

— Когда?

— Четыре дня назад в Оксфорде.

— Ясно.

— Как старые друзья, мы должны были встретиться с ним.

— Доктор Тесслар имеет на вас большое влияние.

— Он был для нас настоящим отцом.

— Вы были тогда совсем молоды, способность к запоминанию еще не закрепилась, и вы могли забыть какие-то вещи.

— Кое что я никогда не забуду. Вам когда-нибудь загоняли деревянную палку в задницу, сэр Хайсмит?

— Минутку, — вмешался Гилрой. — Вопросы тут задают вам.

— Когда вы впервые услышали имя Кельно?

— В третьем бараке, когда нас туда доставили.

— Кто называл его?

— Доктор Тесслар.

— И недавно в Лондоне вам был,показан полный план пятого барака.

— Да.

— Чтобы расположение помещений четко отпечаталось у вас в памяти.

— Да.

— Потому что вы не помнили в точности, в каком из его помещений вы находились в то время. Так мне кажется. Вам показывали фотографии Восса?

— Да.

— А теперь скажите, пожалуйста, чем вы занимаетесь в киббутце?

— Я занимаюсь изучением рынка и доставкой грузов вместе с другими членами киббутца.

— А до этого?

— Много лет я был водителем трактора.

— В вашей долине очень жарко. Трудно ли работать?

— Да, жарко.

— И вы служили в армии?

— Я был на двух войнах.

— И вы по-прежнему каждый год исполняете воинскую обязанность.

— Да.

— И учитывая, что у вас четверо детей, можно предположить, что операция не нанесла большого урона вашему здоровью.

— Господь Бог проявил ко мне благосклонность. Больше, чем к другим.

Баннистер предпринял мощное наступление по всему фронту, в чем ему способствовали еще трое мужчин — голландец и два израильтянина, — которые были с Бар-Товом в ту ноябрьскую ночь. Поскольку каждая деталь их рассказов была неоднократно выслушана вне зала суда, в их показаниях встречалось все меньше расхождений. Все они свидетельствовали, что доктор Тесслар присутствовал в операционной и, когда их сила духа слабела, он оказывался рядом. Разница заключалась лишь в том, что у них не было своих детей, в отличие от счастливчика Бар-Това.

После того, как третий из них завершил свои показания, Баннистер пригласил на свидетельское место бывшего голландца, который некогда носил имя Эдгара Биитса, а ныне был известен под именем профессора Шалома из Еврейского университета.

Хайсмит внезапно почувствовал изнеможение от этой утомительной борьбы. Он поручил перекрестный допрос Шалома своему молодому помощнику Честеру Диксу.

В очередной раз профессор Шалом. восстановил последовательность событий, но его показания были на редкость четкими и ясными. Когда Дикс закончил задавать ему вопросы, поднялся Баннистер.

— Прежде чем данный свидетель покинет трибуну, я вынужден обратить ваше внимание, что мой ученый друг предпочел не задавать свидетелю некоторых вопросов, касающихся роли истца в данных событиях, и, что еще более важно, он не уточнил у свидетеля, был ли в операционном зале доктор Тесслар. И я хотел бы обратить внимание вашей чести, что никто из моих досточтимых коллег не высказал сомнений в правдивости показаний свидетелей.

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал судья. — Итак, что вы скажете, мистер Дикс? — Он наклонился вперед. — Я полагаю, суду присяжных хотелось бы знать, давали ли свидетели просто волю своему воображению, выдумывая все, что мы тут слышали, или же они говорили совершенно искренне, и на эти показания вполне можно положиться. Итак, каково ваше мнение, мистер Дикс?

— Я не думаю, что они были абсолютно точны,— ответил Дикс, — учитывая те сложные обстоятельства, в которых они находились.

— Но вы же не предполагаете, — сказал Гилрой, — что все, рассказанное ими, — сплошная ложь?

— Нет, милорд.

Общепринято, продолжал настаивать Баннистер, — подвергать сомнению показания свидетеля, если вы не уверены в них. Но в большинстве случаев вы не делали этого.

— Я задавал несколько вопросов относительно присутствия доктора Тесслара.

— Нет необходимости уточнять у свидетелей каждую мельчайшую деталь. Впрочем, почему бы не предоставить им возможность самим ответить, — сказал Гилрой, которого уже стала несколько раздражать настойчивость Баннистера.

— Я предполагаю, что доктора Тесслара не было в операционной, — заявил Дикс.

— Он был там, — тихо сказал профессор Шалом.

16

Через несколько секунд после того, как чешским национальным гимном в полночь закончились передачи телевидения, Арони поднял трубку, отвечая на телефонный звонок.

— Пройдите через сквер у Национального музея. Вас будут ждать около статуи.

Хотя уже миновала полночь, с улицы все еще доносились звуки музыки и смех. Как долго еще будут смеяться в Чехословакии? Арони попытался представить, какая судьба его ждет. Конечно, в полицейском управлении они детально обсуждали цель его появления в Праге. После таинственной смерти Катценбаха и этот город стал опасен.

Прямо перед ним притормозила машина, и дверца ее открылась. Он расположился рядом с молчаливым охранником. Рядом с водителем на переднем сиденье сидел Иржи Линка. Молча они пересекли Карлов мост и подъехали к неописуемо огромному зданию на Кармелитской, где у входа была вывеска «Управление археологических исследований». Но все в Праге знали что тут размещалось управление тайной полиции.

В обширном мрачном кабинете стоял длинный стол, крытый зеленым сукном. Торец комнаты был украшен привычными иконами — портретом Ленина, которого вряд ли можно было счесть героем чешского народа, и изображениями сегодняшних лидеров Ленарта и Александра Дубчека. Арони прикинул, что портреты последних не так долго провисят на этой стене.

Браник меньше всего походил на полицейского. Он был худ, раскован и добродушен.

— Вы все еще занимаетесь делами, Арони? — Я всего лишь держу руку на пульсе времени.

Кивком головы Браник дал понять остальным, что все они, кроме Линки, могут оставить их, и приказал принести напитки.

— Во-первых, — сказал Арони, — вы должны поверить мне на слово, я тут оказался по сугубо частному делу. Я не собираюсь вмешиваться в дела вашего правительства, собирать деньги и ни с кем не буду вступать в контакт.

Браник аккуратно вставил сигарету в длинный мундштук и прикурил от отнюдь не пролетарской золотой зажигалки. Он понимал, что Арони вынужден был сказать нечто подобное, если он не хочет кончить свою жизнь в реке, как Катценбах.

— Мое дело имеет отношение к процессу в Лондоне.

— Какому процессу?

— Тому самому, о котором сегодня говорится на первых страницах всех пражских газет.