Тишина - Василий Проходцев

Одоевский еще весьма долго и изобретательно пытался разговорить царских тестя и свояка, однако, безо всякого успеха. Морозов мычал что-то себе под нос, старательно избегая смотреть кому бы то ни было в глаза, а Милославский фыркал, как закипающий самовар, но не произносил решительно ни слова. Оба всячески избегали смотреть на Черкасского и Романова, как будто тех и не было в Передней. В конце концов, разговор пресекся окончательно, и все сидели в довольно тягостном молчании. Легче всего это сидение давалось Морозову и Романову, которые просто смотрели перед собой или разглядывали висевшие на стенах старинные иконы, погрузившись в свои мысли. Горячий по нраву Милославский пыхтел, ворочался, качался взад и вперед, но, до поры до времени, держался. Князь Одоевский в отчаянии бросал взгляды на всех по очереди, но никак не мог придумать, чем бы еще освежить беседу. Труднее всего приходилось Якову Куденетовичу, который посматривал на Морозова с Милославским как охотничья собака на дичь, словно примеряясь, как бы вцепиться побольнее. Князь Черкасский выглядел так, словно сидел на раскаленной сковородке: он весь трясся, слегка подпрыгивал и дергал себя за полы платья. Долго так продолжаться, безусловно, не могло, и Яков Куденетович, наконец, взглянул прямо на покрасневшего, как блин, Милославского и спросил:

– Боярин Илья Данилович! Чего сидим, скучаем? Расскажи лучше, сегодня в Стрелецком приказе был ли?

Черкасский далеко неспроста задавал этот вопрос, как неспроста было и напряженное молчание, установившееся после появления Морозова и Милославского. До московского бунта, память о котором уже постепенно уходила в прошлое, боярин Морозов был всесилен: пока царь Алексей Михайлович переходил от детских забав к юношеским увеселениям, его дядька, прежде долго заменявший ему часто болевшего и вечно занятого отца, безраздельно правил Московским государством. Он ведал сразу несколькими важными кремлевскими приказами, но, что куда важнее, ведал он и всей жизнью и мыслями молодого царя. А одним из самых верных его помощников был Илья Данилович, представитель совсем незнатного и малоизвестного на Москве рода. Кроме прочих достоинств, у Милославского очень кстати нашлись две милейших дочери на выданье, и когда одна из них стала царицей, вторая взяла даже выше, выйдя замуж за самого Бориса Ивановича, а тот стал хотя и дальним, но царевым родственником – свояком. Но волна бунта смела Морозова с вершин власти: именно отстранения, а лучше – казни, Бориса Ивановича в первую очередь требовала московская толпа. "Черт у него ум отнял, только Морозову в рот смотрит" – так описывал молодого царя один из бунтовщиков, а царь в то время не имел сил спорить ни с ним, ни ополчившимися на временщика стрельцами и дворянами. Ненависть к Морозову заставила и кошек вступить в союз с собаками: против него, забыв давнюю вражду, объединились уездное дворянство и посадские люди, а к ним, недолго раздумывая, присоединилась и главная опора власти – московские стрельцы. В горящей Москве, царь был вынужден принять волю восставших, и Борис Иванович, сопровождаемый многочисленной охраной, отправился на почетное, но чрезвычайно удаленное богомолье, а власть оказалась в руках любимых народом Никиты Ивановича Романова и князя Черкасского, который и возглавил ненадолго все те приказы, которыми ведал Морозов. Но московский пожар стих, и вместе с тем мало-помалу успокоились противники Бориса Ивановича, получившие от испуганного царя почти все, чего хотели, и уже осенью того же неспокойного года Морозов стал, нарушая царево крестное целование, опять появляться в боярской думе. Романов с Черкасским взбунтовались и, под разными предлогами, отказались заседать в одной палате с ним, но царь, казалось, только того и ждал, и вскоре все вернулось на круги своя, за исключением того, что приказы, когда-то принадлежавшие лично Морозову, а потом недолго Черкасскому, возглавил не сам царский дядька, а его тесть, Илья Данилович. Излишне говорить, что Милославский в вопросах приказных дел нередко прибегал к советам зятя. Прошло много лет после московского бунта, но Романов с Черкасским избегали, как могли, общения с Морозовым и Милославским, особенно в тех случаях, когда не могли нанести жестокий удар по их политическим позициям, а такая возможность предоставлялась фрондерам нечасто. Царь, со свойственной ему душевной чуткостью, и сам избегал собирать их вместе, но сегодня был в этом отношении особый день, когда Алексею потребовался совет и тех, и других.

– Илья Данилович, а в Большую Казну заходил ли? – не унимался Черкасский – Или в Аптекарский? А то, думаю, от государственных забот и времени на такие мелочи не остается. Так ли, боярин?

– Ну конечно, князь Яков, сам знаешь, каково столькими приказами руководить… – забормотал примирительно Одоевский, но князя Якова было уже не сдержать.

– А, слыхал я, пару дней назад два шута гороховых явились вольно в Кремль, в приказе Иноземском дьяков побили и ограбили, а потом еще по всем государевым дворам до вечера куролесили, пока самим не наскучило. А поймать их, де, не могли оттого, что какой-то извозчик пьяный оглоблями целый стрелецкий караул отходил, да так, что уж не до погони им стало, а после так же вольно, через Спасские ворота и отбыл восвояси тот извозчик. Такой вот порядок нынче возле царского дворца! Или врут, Илья Данилович?

Милославский, неведомо какими силами, держался, и ничего не отвечал Черкасскому. Сходство его с самоваром стало полным: он был ярко-медного цвета и через равные короткие промежутки времени издавал пыхтящие звуки.

– А к немцам заходил ли, боярин Илья Данилович? А как же: пива выпить, зелья покурить, песни скоморошьи послушать, девок срамных пощупать… Вижу, что заходил, не скрывайся. А хоть крест-то снимал, прежде чем зайти? Снимал??

Взрыв был, казалось, неизбежен, но его предотвратило вмешательство Морозова, который ровным голосом поинтересовался:

– Да чем же тебе, Яков Куденетович, так служилые наши немцы не угодили?

– А тем, что в Христову веру они не крещены! А остальным, так всем хороши! Царь Иоанн Васильевич и тот, коли мурз татарских воеводами ставил, так прежде того крестил!!

– Сам ты давно ли крестился, Урускан?! – взревел Милославский.

Удар попал в точку: Яков Куденетович, и правда, был сыном кабардинского князя, и когда давно звался Урусканом-мирзой, но вспоминать это князь Черкасский не любил, и еще меньше любил, когда другие люди об этом вспоминали. Если и до сих пор он сидел как будто на раскаленной сковороде, то теперь в топку под ней словно поддали жару. Неизвестно, что бы предпринял разгневанный князь, если бы