Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6. - Иван Гончаров

Пример из ряда самых ярких и убедительных «отражений» в критическом наследии Анненского – образ Обломова, возникший в его сознании под действием «основных впечатлений» от романа: «Илья Ильич Обломов не обсевок в поле. Это человек породистый: он красив и чистоплотен, у него мягкие манеры и немножко тягучая речь. Он умен, но не цепким, хищным, практическим умом, а, скорее, тонким, мысль его склонна к расплывчатости. Хитрости в нем нет, еще менее расчетливости. Если он начинает хитрить, у него это выходит неловко. Лгать он не умеет или лжет наивно.

В нем ни жадности, ни распутства, ни жестокости: с сердцем более нежным, чем страстным, он получил от ряда рабовладельческих поколений здоровую, чистую и спокойно текущую кровь – источник душевного целомудрия. Обломов – эгоист. Не то чтобы он никого не любил, – вспомните эту жаркую слезу, когда во сне вспомнилась мать, он любил Штольца, любил Ольгу, но он эгоист по наивному убеждению, что он человек особой породы и на него должны работать принадлежащие ему люди. Люди должны его беречь, уважать, любить и все за него делать; это право его рождения, которое он наивно смешивает с правом личности. Вспомните разговор с Захаром и упреки за то, что тот сравнил его с „другими”.

Он никогда не представляет себе свое счастье основанным на несчастье других; но он не стал бы работать ни для своего, ни для чужого благосостояния. Работа в человеке, который может лежать, представляется ему проявлением

358

алчности или суетливости, одинаково ему противных. К людям он нетребователен и терпим донельзя, оптимист. Обломов любит свой привычный угол, не терпит стеснения и суеты, он не любит движения и особо резких наплывов жизни извне, пусть вокруг и разговаривают, спорят даже, только чтоб от него не требовали ни споров, ни разговоров. Он любит спать, любит хорошо поесть, хотя не терпит жадности, любит угостить, а сам в гости ходить не любит.

Обломов, может быть, и даровит, никто этого не знает, и сам он тоже, но он, наверное, умен. Еще ребенком обнаруживал он живость ума, который усыпляли сказками, вековой мудростью и мучной пищей.

Университетская наука не менее обломовских пирогов усыпляла любознательность; служба своей центростремительной силой отняла у него любимый и родной угол, бросила куда-то на Гороховую и взамен предоставила разговоры о производствах и орденах; на службу Обломов раньше смотрел с наивными ожиданиями, потом робко, наконец, равнодушно. Не прельщаясь ни фортуной, ни карьерой, он залег в берлогу.

Отчего его пассивность не производит на нас ни впечатления горечи, ни впечатления стыда? ‹…›

Обломова любят. Он умеет внушить любовь, даже обожание в Агафье Матвеевне. Припомните конец романа и воспоминание о нем Захара. Он, этот слабый, капризный, неумелый и изнеженный человек, требующий ухода, – он мог дать счастье людям, потому что сам имел сердце.

Обломов не дает нам впечатления пошлости. В нем нет самодовольства, этого главного признака пошлости. Он смутится в постороннем обществе, наделает глупостей, неловко солжет даже; но не будет ломаться, ни позировать. В самом деле, отчего его жизнь, такая пустая, не дает впечатления пошлости? Посмотрите, в чем его опасения: в мнительности, в страхе, что кто-нибудь нарушит его покой; радости – в хорошем обеде, в довольных лицах вокруг, в тишине, порой – в поэтической мечте.

А назовете ли вы его сибаритом, ленивцем, обжорой? Нет и нет. Разве он поступится чем-нибудь из своего обломовского, чтоб кусок у него был послаще или постель помягче? Везде он один и тот же Обломов: в гостиной Ильинских с бароном и в своем старом халате с Алексеевым, трюфели ли он ест или яичницу на заплатанной скатерти.

359

Отнимите у Обломова средства, он все же не будет ни работать, ни льстить; в нем останется то же веками выработавшееся ленивое, но упорное сознание своего достоинства. Может быть, с жалобами, капризами, может быть, с пристрастием к рюмочке, но наверное без алчности и без зависимости, с мягкими приемами и великодушием прирожденного Обломова.

В Обломове есть крепко сидящее сознание независимости – никто и ничто не вырвет его из угла: ни жадность, ни тщеславие, ни даже любовь. Каков ни есть, а все же здесь наш русский home.

Обломов – консерватор: нет в нем заскорузлости суеверий, нет крепостнической программы, вообще никакой программы, но он консерватор всем складом, инстинктами и устоями. Вчерашний день он и помнит и любит; знает он, что завтрашний день будет лучше, робко, пожалуй, о нем мечтает, но иногда даже в воображении жмурится и ежится от этого блеска и шума завтрашнего дня. В Ольге ему все пленительно: тяжела любовная игра и маленькие обманы, и вся та, хоть и скромная, эмансипированность, для которой в его сердце просто нет клапанов. Обломов живет медленным, историческим ростом» (Там же. С. 227-229).

Создается впечатление, что некоторые критики писали о романе, так сказать, не оглядываясь на текст, рассматривая Обломова не как конкретный художественный образ, а как существующий в реальной жизни определенный социально-культурный тип, который связан с романом генетически, но не ограничен, не «определен» (М. М. Бахтин) им. Возможно, срабатывал особый эффект романа, о котором написал современный исследователь: «…есть Обломов романа, а есть позаимствованный в романе Обломов как мифологема сознания (вполне отчетливо присутствующая в сознании даже тех, кто не читал романа)».1

Для Е. А. Соловьева Обломов – олицетворение одной из негативных особенностей духовной жизни России: инертность, отказ от активной жизненной позиции, благородные порывы вместо последовательной деятельности. Борьбу с этим недугом начал еще Петр I, «однако, – пишет

360

критик, – обломовщина осталась, и через 170 лет после смерти Петра является перед нами во всем своем великолепии». Она по-прежнему опасна для нравственного и политического развития общества, ибо делает возможными «всякие посягательства на нашу самостоятельность, личное счастье, счастье близких нам людей».

Этот коренной недуг русского сознания, считает Соловьев, можно обнаружить даже у Чацкого: «Припомните, как быстро утомляется он в борьбе, как мало в нем выдержанности, деловитой приспособляемости. ‹…› Это отсутствие дисциплины одинаково говорит нам о том, что Чацкий способен лишь на мгновенные усилия духа».

Самое яркое проявление обломовщины в современной жизни, считает Соловьев, – толстовство. Сторонников этого учения «привлекает нирвана, полное спокойствие души, полная неподвижность и однообразие бытия». Осмысление обломовщины, считает критик, позволяет понять принципиальное отличие русского человека от западного: «…западный человек устремляет все усилия на приобретение права, русский же человек „плевать хочет на все права” и мечтает о жизни „по-божьи”. ‹…› Обломову действительно никакого дела не было до юридических начал: никакого, даже слабого, представления о своих правах, правах личности, гражданина он не имел. Это чистое отрицание всякой гражданственности – конечный идеал всех опростителей. ‹…› Мягкосердечие, добродушие, душевная кротость заставляет всегда предпочитать моральность легальности».1

***

По мнению Н. И. Коробки, Илья Ильич – типичный представитель того русского дворянства, у которого не сформировалось явно выраженного «классового самосознания». «Такая неопределенность, полусознательность и давала возможность быть в одно и то же время крепостником и способным примкнуть к либеральной партии. ‹…› Это чрезвычайно характерная черта для обломовщины, одна из существенных ее причин, если не основная». Выделение именно этой черты в идеологической характеристике

361

Обломова позволяет критику сблизить его с главным героем повести А. Н. Апухтина «Дневник Павлика Дольского».1 А от Обломовых конца века, считает Коробка, один шаг до «упаднической ночи». И его вывод: «Новые Обломовы гораздо несчастнее старых».2

Для Ю. И. Айхенвальда, автора главы «Гончаров» в книге «Силуэты русских писателей» (М., 1906), инвариантом обломовского типа является «страх перед жизнью». Это позволило продлить обломовский ряд до героев Чехова. Ошибка Гончарова, по мысли критика, заключается в том, что он придал обломовщине излишне физиологический характер. «Для того чтобы быть Обломовым, – пишет Айхенвальд, – вовсе не надо лежать по целым дням, не расставаться с халатом, плотно ужинать, ничего не читать и браниться с Захаром: можно вести самый подвижный образ жизни, можно странствовать по Европе ‹…› и все-таки быть Обломовым. ‹…› В Онегине и Бельтове, даже в Райском, в лишних людях Тургенева и Чехова обломовские черты одухотворены, и там они более глубоки, живут всецело во внутреннем мире. ‹…› Там гораздо идеальнее страх перед жизнью, которая „трогает, везде достает”. У Гончарова физический Обломов заслоняет Обломова души».