Путешествие по Советской Армении - Мариэтта Шагинян

— Если вы увидите астронома за работой, вы сами поймете, снятся ли ему звезды. Трудно описать, где каждую ночь блуждают наши глаза. Навели телескоп на Плеяды, там видим массу звезд неслыханного разнообразия. Яркие и слабые, среди них разноцветные; яркие выделяются, как алмазы. Когда в лесу много цветов, это дает эстетическое наслаждение, — а тут наслаждения больше, гораздо больше, оно такой силы, что превышает страсть и достигает страшного. Навели телескоп на созвездие Ориона — масса ярких звезд, окутанных газовой туманностью Ориона, которая представляет исключительный и художественный и научный интерес. Или еще. В созвездии Персея выделяется светлое пятнышко, его можно увидеть простым глазом, — это двойное звездное скопление, каждое из которых состоит из сотен звезд. Как сияет, как играет, как действует само это количество — описать невозможно. Для астронома требуются железные нервы. Если иметь слабые нервы и слабый характер, то можно не только «сны видеть», но и с ума сойти. Есть астрономы, заболевшие, не в силах этого вынести. К счастью, в нашей работе есть и формальная часть, и она успокаивает, дает возбужденным до невыносимости нервам как бы разрядку: это когда мы начинаем переходить от образа, от созерцания к числам, к формулам, садимся в комнате за письменный стол для обработки материалов.

После этого рассказа мне захотелось открыть Большую энциклопедию и снова — другими глазами — взглянуть на портреты великих астрономов прошлого. Наверное, отблеск от созерцания неба придал их лицам особое выражение, как ожог огнем на лице у рабочих-металлургов. Ведь они маленькими человеческими очами (очами одного сына земли) смотрели на миллиарды звезд, сестер и братьев нашей планеты, на небо, кишевшее мирами, и смотрели из ночи в ночь, из года в год, до умственного опьянения, до головокружения, — а когда возвращались на землю, то, наверное, — перефразируя Лермонтова:

…звуков небес заменить не моглиИм скучные песни земли.

Так поэтически закончился для нас вечер поездки в Бюракан. И если кто думает, что искусство пьянит, а наука — трезвая вещь, тот жестоко ошибается. Для этого нужно лишь заглянуть в большую страсть самой казалось бы, отвлеченной и математической из всех наук — астрономии.

Ущелье реки Амберд

Но вернемся опять к нашему прерванному путешествию, проделанному летом 1928 года.

Можно было начать восхождение со стороны Апарана, горного района, три четверти года покрытого снегом. Этот путь проторен летними потоками кочевников. Почти все апаранские села (армянские и курдо-езидские) снимаются на лето с места, чтоб уйти на горные пастбища.

Но выбранный нами путь лежал не через Апаран; он был несколько более длинным и позволил нам увидеть больше, нежели апаранский. Я говорю «увидеть больше» в особом смысле, применительно только к Арагацу. Строение этой горы так своеобразно и многоформенно, что каждый лишний километр пути приобретает не только пространственное, но и качественное показательное значение. Идя на Арагац, нельзя выбирать сокращения и жаловаться на длинноты, если хочешь понять побольше. Что ни поворот, то неожиданность; думаешь, будто зашел в тупик или вплотную придвинулся к последней возвышенности, — но нет, оказывается, это лишь «один из эпизодов Арагаца», как красочно выразился участник нашей экскурсии.

«Эпизоды Арагаца» — их множество — состоят из бесчисленных архитектонических сюрпризов, из закоулочков, из резких переходов от ослепительных, нарядных, густо благоухающих нагорий к мрачным, почти оголенным, холодным ущельям, где местами еще лежит буроватый слой снега.

Ранним утром, когда небо стояло над нами зеленое, словно вода в заводи, и еще спали петухи и собаки, мы вышли из Бюракана. Впереди семенили восемь осликов, груженных провизией, чайниками и теплыми вещами. Охотники, густо обмотанные поясами с патронами, сжимали в руках ружья, разбредясь цепью. Но утро было так тихо и сосредоточенно, что живья — ни птичьего, ни звериного — не попадалось.

Мы миновали ближайшее село, где наполнили фляги ледяною водой, и вступили в красивую дубовую рощу. Эта часть пути, легкая, удивительно напоминает старинную цветную гравюру.

Быть может, такие кудрявые, редко расставленные деревца, удобные для светотени, как этот старомодный дубок над селом; быть может, вот такая изумительная цепь точек и черточек, музыка телеграфного кода, резкая панорама всей Армении, ее нагорий, ее сел и пашен, ее восклицательных перпендикуляров — тополей и одиноких прямых башенок монастырей — все это и кормило когда-то своею формой глаза граверов и родило собою старинное и кропотливое искусство видеть вещи через светотень, через тонкую работу иглы по плоскости…

Дорога поднималась по косогору в рыжих отсветах глины и камня. Дуб кудрявился по склону, и навстречу, выходя из лесу, шли, казавшиеся нам издалека очень маленькими, человечки в больших шапках, гоня хворостиной архаических осликов, навьюченных вязанками сена.

Если же обернуться, возникала Армения, — тоже чем-то вроде старых карт, какие видишь в музеях топографии, — почти вылепленная рельефом и раскрашенная кисточкой. Арарат отсюда, со склонов своего антипода, кажется очень большим, он виден уже до самой подошвы, и его вершины плавают над четкими массивами, озаренными солнцем. Километров восемнадцать мы сделали, не чувствуя дороги, все поднимаясь и поднимаясь. Середина июля чем выше, тем больше стала переходить в начало мая, лето — в весну. Жару и желтый сок поспевающих плодов мы оставили внизу, — здесь же было начало жизни, такое яркое и сильное, что от бальзамических его испарений кружилась голова. Трава вылезала необычайной окраски, целые долины цветов, очень ярких, — думалось, это уже предел яркости, так они были густо окрашены. Но через два дня мы убедились, что ошиблись: на Арагаце из-под снежных полей растут еще более яркие, чья белизна и синева кажутся глазу почти непереносимыми. Как бы дополняя старомодный стиль пейзажа, и эти цветы с их запахами тоже были глубоко старинными, словно из романов Вальтера Скотта; тут была лаванда, давным-давно выкуренная из нашего обихода искусственными запахами духов; были бальзамин, шалфей, ромашка, дикий укроп.

Поднявшись до глубокого ущелья, по дну которого бежала очень прозрачная речка, мы увидели развалины крепости Амберд — из крупного красноватого камня — с бойницами, башнями, узкими воротами, недавно раскопанной древней баней. Неподалеку от нее — обычной архитектуры церковка, красивая и сжатая, как все древние армянские монастыри, с характерными по углам орнаментами и с разрушенным конусом.

В этом месте, где уцелели тысячелетние памятники эпохи царя Ашота, находится и более древний памятник, на который в эпоху постройки крепости смотрели, должно быть, как на нечто таинственное и священное, и место для крепости выбрали возле него не случайно. Это огромная розетка из застывшей лавы, словно выдутая горлом вулкана, подобно тому, как, раздув щеки, стекольщик выдувает бутылку. Она рыжеет над ущельем, тотчас же обращая на себя внимание. Масса ее настолько симметрична, что кажется искусственной. Из сердцевины идут выпуклые бурые полосы, расширяющиеся к окружности, образуя нечто вроде морской звезды. Именно этот застывший «образ действия» вулкана и позволяет геологам прочесть, какие силы принимали участие в извержениях.

Перевалив по каменистым тропкам ущелье, мы поднялись к крепости и сделали первый привал. Тут еще сопровождали нас признаки покидаемого мира: стояли в кустах, кроме наших осликов, еще чьи-то верховые лошади; валялись на земле консервные банки, разбитые бутылки, бараньи косточки — следы пикника. Сидели и лежали мечтательные люди из города, и старенький «вардапет» лепился возле, добросовестно рассказывая историю царя Ашота.

Должно быть, тут же, спустя шестнадцать лет, сидели, отдыхая, и совсем другие, не городские люди, — могучие сасунские женщины, крестьянки из Апарана, из аштаракских деревень. Они присаживались на камнях, чтобы отереть пот с лица, дать роздых усталым рукам, минуту-другую отдышаться и воды испить, а вокруг них в траве лежали орудия их богатырского труда — кирки, лопаты, ломы. Отсюда, из речки Амберд, начали эти героини-колхозницы строить в дни Отечественной войны свой знаменитый Аштаракский канал…

Когда после привала мы тронулись дальше, следы присутствия городского человека начали исчезать. Новый мир развернулся перед нами вместе с глубоким и мрачным ущельем реки Амберд.

Это ущелье, параллельное только что пройденному, заставило нашу экскурсию из-за неопытности проводников сделать добрых 20 километров лишних. Мы могли бы пройти верховьем, то есть вдоль хребта Арагаца, до так называемых «казенных палаток», где раньше стоял сторожевой пост и где оставались кое-какие приспособления для ночевки туристов. Но вместо этого обычного для путешественников направления мы двинулись низом. Здесь было мало растительности: снег только еще сходил со склонов, земля лежала мокрая и почти обнаженная. Зато на смену покинутого растительного царства выступало чудовищное обилие другого царства — каменного, которому суждено было, усиливаясь и умножаясь, сопровождать нас до последней точки пути.