Учебка. Армейский роман. - Андрей Геращенко

Игорь застал Гришневича за чисткой сапог. Сержант поставил ногу на табуретку и яростно тер сапог старым подворотничком. Подождав, пока Гришневич закончит, Игорь торжественно доложил:

— Товарищ сержант, боевой листок второго взвода готов и уже находится на стенде. Только я не знаю — может быть все же не сегодня надо вывешивать? Там кроме нашего листка больше ничего не висит…

— А вы что, одни делали его в ленкомнате? По-моему там редакторы и с других взводов были?!

— Так точно — они и сейчас там листки делают. Но я думал, раз они не торопятся, то может надо к завтрашнему ужину сделать.

— Надо сегодня. Это хорошо, что вы раньше других сделали, а то младший сержант Шорох говорил, что вы там не очень то и спешили. Иди, и готовьтесь к ужину.

— Есть! — ответил Игорь, довольный тем, что удачно «прогнулся» и… сел на табуретку, потому что идти было некуда — его место было здесь.

— Тищенко!

Игорь поднял голову и увидел Бытько. «Начинается — уже прочел и теперь, наверное, ругаться пришел», — решил Игорь.

— Чего тебе надо?

— Можно тебя на пару слов?

Игорь понял, что Бытько не хочет ничего говорить при Гришневиче, и это еще больше укрепило его подозрения, которые вскоре полностью подтвердились.

Бытько отвел Игоря в кубрик первого взвода и недовольно спросил:

— Почему ты только про меня написал? Я что — один плохо стрелял, что ли?! А Кохановский? Он ведь только на одно очко больше, чем я выбил, а Коршун — на три!

— Вот видишь, Бытько, хоть на одно или на три, а все же больше, чем ты. К тому же скажу тебе по секрету — о тебе сам Гришневич приказал написать, — невозмутимо парировал Тищенко.

— Гришневич?! Неужели, правда, а?

— А зачем мне врать? — вопросом на вопрос ответил Игорь.

— И чего это про меня? А, да… Я ведь меньше всех выбил…, — Бытько начал нервничать и его лицо приобрело свое обычное трагикомическое выражение. Теперь уже Тищенко в отместку не хотел отпускать Бытько слишком быстро и мрачно заметил:

— Да, Бытько, залетел ты — я тебе сочувствую. И наказать тебя решили, по-моему, несправедливо…

— Наказать?! Что такое?… Почему? — Бытько побледнел и обеими руками вцепился в Игоря.

Тищенко нестерпимо хотелось расхохотаться, но нужно было продолжать игру, и, едва сдерживаясь, он начал на ходу сочинять небылицу:

— Я случайно подслушал разговор взводного с Гришневичем. Взводный сказал, что надо бы тебя наказать за плохую стрельбу, а Гришневич ему — Бытько, мол, у нас на хорошем счету, всегда добросовестно уставы изучает… Даже сказал, что собирался тебя в увольнение на присягу отпустить.

— А взводный?

— А что взводный? Взводный разозлился и как закричит: «Этого чертового Бытько и близко в увольнение не отпускать! Он целый месяц весь наш взвод позорит!»

— Неужели не отпустит? Я ведь матери сказал, что меня в увольнение… А теперь что?

— Может и отпустят. Взводный потом отошел и сказал, что этот вопрос он позже решит — все же Гришневич за тебя здорово заступился. А твоя мать, как и другие, в любом ведь случае приедет, так что не переживай.

Опустив голову, Бытько в глубокой задумчивости пошел к своей кровати. «Будешь знать, как приставать со своими дурацкими расспросами», — злорадно подумал Тищенко, но все же ему было немого жаль товарища, и курсанты начали мучить угрызения совести.

— Чего было надо Бытько? — спросил подошедший Лупьяненко.

— Спрашивал, зачем я только его в боевой листок вписал.

— От этого он такой грустный?

— Почти. Я ему сказал, что это Гришневич приказал сделать и сказал, что взводный грозится его целый месяц в увольнение после присяги не отпускать, — с напускным смехом ответил Тищенко.

— Взводный и в самом деле так сказал?

— Нет, конечно. Я пошутил, а этот дурак и поверил.

— Бытько всего и так боится, а ты еще его пугаешь, — улыбнулся Лупьяненко.

— Он еще, чего доброго, матери напишет, чтобы не приезжала. Как думаешь? — на этот раз уже серьезно спросил Игорь.

— Как пить дать, напишет!

— Ладно, я ему завтра с утра скажу, что пошутил. Ты только мне напомни, — решил Тищенко.

— Тищенко!

— Й-я! — уже в который раз за свою недолгую службу гаркнул Игорь, услышав свою фамилию на вечерней поверке.

К самой поверке Тищенко уже привык и давно перестал нервничать. Его внимание, раньше всецело сосредоточенное на собственном крике и стойке «смирно», получило теперь полную свободу, потому что все вышеперечисленное курсант выполнял уже автоматически. Вниманию делать было нечего, и оно переключилось на фамилии, называемые тремя дежурными по роте, изо всей силы старающимися перекричать друг друга:

— Мироненко, Рысько, Ненчик, Калинович! — выкрикивал Сапожнев фамилии третьего взвода.

— Иваненко, Ямов, Бумагин! — вторил ему дежурный третьей роты.

— Филоненко, Бембель, Заслонов! — чуть запаздывал дежурный первой.

Игорь вспомнил, что вначале, когда курсанты только пришли в учебку, на первых проверках всем слышалось не «Бембель», а «Дембель». Это очень забавляло сержантов всего батальона: «Еще недели не прослужил, а уже — дембель». «А Заслонов может какой-нибудь дальний родственник самого Константина Заслонова? Чего в жизни не бывает — мир тесен. Но, скорее всего, просто однофамилец. Интересно, были ли великие люди по фамилии Тищенко?» — размышлял Игорь, лениво разглядывая крышу казармы.

Сразу после проверки Гришневич построил взвод в проходе казармы и заявил:

— К завтрашнему утру, то есть к подъему каждый из вас должен быть постиран и одет по форме одежды. Всем ясно?

Всем было абсолютно неясно — до отбоя оставалось всего каких-нибудь полчаса, и никто из курсантов не представлял, как за это время можно постирать хэбэ. Поэтому на вопрос сержанта взвод ответил настороженным и угрюмым молчанием.

— Я не понял, бойцы! Я спрашиваю — всем понятно? Бытько, тебе понятно?

— Так точно!

— Байраков?

— Почти, товарищ сержант.

— И что же тебе непонятно?

— Товарищ сержант, мы ведь никак не успеем до отбоя постирать, да? — выразил общую озабоченность Байраков.

— Похоже, что так. Но это сути дела не меняет — завтра вы все должны стоять в постиранном хэбэ.

Ответ сержанта еще больше удивил и озадачил взвод.

— Товарищ сержант, значит, нам можно после отбоя задержаться? — Байракову показалось, что он понял, к чему клонит Гришневич.

— Я не понял, Байраков! В десять ноль ноль вы все должны лежать в кроватях! После отбоя не может быть никаких задержек! Понятно?

— А как же тогда постираться? — удивился Байраков.

— Для вас личное время начинается с двух часов ночи. В два часа можно проснуться и, не издавая шума, приступить к выполнению того, что не успели выполнить днем. А именно: подшиться, постираться, погладиться и тому подобное. Это можно делать хоть до самого подъема. Предупреждаю — после подъема в строю не должно быть людей, одетых не по форме одежды. Никаких отговорок вроде «хэбэ мокрое и сушится» я принимать не буду, а буду, а как вы сами понимаете, наказывать. Хочу дать вам два совета. Совет первый — если хэбэ при подъеме будет все еще мокрым, надевайте его прямо на себя, чтобы быстрее высохло. Совет второй — вы можете проспать и ничего не сделать. Чтобы этого не произошло, попросите, чтобы дневальный в два часа разбудил кого-нибудь из вас. Он разбудит одного, а тот по очереди всех остальных. Хэбэ лучше всего стирать на полу в умывальнике жесткими щетками. Хэбэ надо густо намылить и затем тереть. Теперь все ясно?

— Так точно! — гаркнул взвод.

— Разойдись! Приготовиться к отходу ко сну.

Каменев сходил к дневальному и договорился, чтобы тот в два часа разбудил их ряд. Игорь с большим неудовольствием воспринял «сюрприз», приготовленный сержантом и теперь проклинал своего командира самыми скверными словами. Тищенко плохо спал прошлую ночь, потому что внутри организма что-то нестерпимо ныло, и весь день надеялся отоспаться в эту ночь. Теперь же выходило, что и в этот раз особенно поспать не придется. «Надо же, очередная тупорылость — нет бы днем время для стирки выделить, так ночью заставляют. А ведь солдат по уставу должен восемь часов отдыхать. Только плевал Гришневич на этот устав — он сам себе устав! А может не стираться в этот раз, а просто погладиться и лечь спать? Может Гришневич ничего и не заметит?», — Игорь с надеждой принялся разглядывать свои штаны. Сзади они были гораздо чище, чем у других курсантов, потому что у Тищенко не было дурной привычки приседать на голенища сапог при их чистке. Зато спереди, чуть выше колен чернели какие-то подозрительные пятна непонятного происхождения — то ли это был застывший жир, капнувший где-нибудь в столовой, то ли просто самая обыкновенная грязь. «Все же придется стирать», — огорченно подумал Тищенко. С хэбэ было проще — грязными были только рукава, и можно было не мочить все подряд, а застирать только грязные участки.