Стальной волосок - Владислав Крапивин

— Дал бы этому Горынычу пинка!

— Ну, ты окончательно несообразительная! — возмутился Тростик. — Разве гуси реагируют на пинки? Они боятся только палок! Я, конечно, могу врезать по Горынычу дрыном, но вдруг снесу ему башку? Или перебью шею? Бабка Решеткина помрет с горя. И Горыныча все — таки жалко. Он дурак, но живой же все — таки…

— Ты гуманист, — сообщила издалека Лика.

— А чего ты обзываешься?!

— Это не обзывание, а наоборот… Не обижайся, Тростиночка…

Тростик подумал и сообщил:

— Я все — таки обиделся… А куда приходить — то?

— Никуда. Я сама к вам приду. Я недалеко… А чтобы не обижался, принесу подарок.

Обида Тростика испарилась.

— А какой?!

— Какой — какой… С корабликом, конечно. Принесу — увидишь… Жди, я скоро. — И в трубке запикало. Тростик протянул ее Ване.

— Большое спасибо…

— На здоровье, — серьезно сказал Ваня. И вдруг почувствовал, что ему хочется пройтись пятерней по щетинистой стрижке Тростика. Но тот, конечно, рассердился бы: не младенец ведь… Тростик, извернувшись опять, разглядывал гусиный щипок и тер его помусоленным пальцем.

— У Тростика морская коллекция, — объяснила Лорка. — Он собирает все, что связано с морем. Открытки, пуговицы с якорями, ракушки, кораблики…

— У меня кусочек фрегата «Паллада» есть, — сообщил Тростик. — Поднятый из — под воды. Мне подарил сосед дядя Толя, он раньше на Дальнем Востоке был рыбаком. Он хороший сосед, только пьет часто… Мама поэтому не стала выходить за него…

Откровенность Тростика встретила молчаливое понимание. А он добавил:

— Лика сказала, что правильно…

Ваня пошарил в кармане штанов. Когда они с Ларисой Олеговной покупали этот костюм, продавщица подарила Ване рекламную карточку швейной фирмы «Капитан Грант». На карточке был синий земной шар и корабли с пузатыми парусами. Все это имело отношение к Жюлю Верну, и Ваня с удовольствием сунул карточку в карман. Так и ходил с ней… А теперь вытащил.

— Смотри. Хочешь такую?

— У — у… — Тростик весь прямо засветился. — А ты… тебе не жалко?

— Немножко жалко, — сказал Ваня, чтобы добавить ценности подарку. — Но это ничего. Тебе нужнее…

Тростик не стал отказываться. Взял карточку на ладонь, бормотнул «спасибо» и уперся в нее коричневыми глазами — пуговицами.

Ваня придвинулся к Лорке, шепнул:

— А Лика, она кто? Его сестра?

— Нет… но почти. Она его отыскала в прошлом году…

Год назад Анжелика Сазонова поспорила с учителем рисования — из — за отраженного солнечного луча на звездном глобусе.

Глобус был блестящий, лимонный, размером с маленький арбуз. Расчерченный тонкой градусной сеткой, усыпанный черными веснушками звездных отметин и мелкими надписями (Лика специально подходила вплотную, чтобы разглядеть). Его оплетали никелированные кольца и дуги. А держался этот симпатичный шарик на лакированной подставке с четырьмя точеными столбиками.

Герман Ильич поведал шестиклассникам, что глобус был подарен ему в давние времена дядюшкой, штурманом дальнего плавания.

— В ту пору он был заключен в обшарпанный деревянный ящик…

— Дядюшка? — сказал Тимофей Бруклин.

— Глобус, — оч — чень терпеливо уточнил Ильич. — Мне ящик не понравился, и я смастерил вот эту подставку. Сам вытачивал в школьной мастерской ножки на токарном станке…

— Вы умеете? — простодушно удивилась Иринка Иванова (она нравилась Лике, потому что всегда говорила, что думала).

— Естественно. Художник с детских лет должен владеть не только кистью и карандашом…

Герман Ильич был не просто учитель рисования, а именно художник. И в душе, и снаружи. Его крупную, плотно посаженную на плечи голову окутывала курчавая, очень светлая (почти седая) шевелюра. На орлином носу косо сидели (и часто срывались) старомодные очки. Маленькие черные глаза всегда блестели — видимо, от вдохновения. Вместо пиджака носил Ильич широкую, как колокол, вельветовую куртку. Его движения были порывистыми, характер — неровным. Впрочем, во всех случаях жизни Германа Ильича не покидала учтивость. К ученикам он обращался на «вы».

— Выглядит как старинный, — похвалил глобус Иринкин брат — близнец Стасик. — Будто с «Санта — Марии».

— Нет, это, разумеется, не древность. Такие глобусы есть на судах и сейчас. Хотя, скорей всего, просто по традиции. В нынешний век спутниковой навигации это уже анахронизм…

— Чего — чего? — сказал Тимофей Бруклин.

— Повторяю для… любителей простоты: устаревший прибор.

Герман Ильич предложил «уважаемым коллегам» изобразить глобус в своих альбомах. С натуры.

— Удачные работы могут положительно сказаться на ваших годовых оценках.

Большинству эти оценки были по фигу. Поставят «зачет» — ну и ладно. Однако почему бы и не порисовать такую интересную штуку? Тем более что можно во время урока и языком почесать, и даже анекдоты порассказывать (иногда такие, за которые пацанам доставалось от одноклассниц учебником по темени).

Ильич не требовал тишины, он был демократичен. Кстати, выглядел он старше своих лет, а было ему немногим за тридцать. Лика считала, что прозвище Ильич ему совсем не подходит. Но что поделаешь — прилипло…

Закончить рисунки, конечно, никто не успел.

— Дорисуете дома и принесете на следующий урок. Кстати, последний в этом учебном году, с чем поздравляю заранее. И надеюсь на вашу сознательность…

Шестой «В» шумно распихал мятые альбомы по рюкзакам: радостный май цвел за окнами, все рвались на улицу. Насчет сознательности Ильич это зря. Большинство и не вспомнит про задание, а на последнем уроке каждый что — нибудь наврет о потерянных красках, забытом альбоме или нехватке времени…

Лика, однако, дома закончила рисунок. Потому что глобус ей нравился. Она подождала, когда высохнет желтая акварель, белой гуашью мазнула на ней блик, а тушью раскидала черные звездочки и линиями — ниточками небрежно наметила градусную сетку. Решила, что Ильичу понравится…

Герман Ильич на последнем уроке и правда одобрил ее работу. Но…

— Должен, однако, заметить, сударыня, что вы проявили некоторую небрежность. Мастера акварели добиваются бликов на предметах тем, что оставляют частичку незакрашенной, белой бумаги. Вы же решили как проще и прибегли к гуаши. Поленились…

Лика буркнула, что она не мастер акварели, и добавила «подумаешь». Поскольку Ильич оказался прав.

— А кроме того, здесь налицо досадная ошибка…

— Какая? — взвинченно сказала Лика. Потому что кто же любит критику.

— Повторяю: досадная. Смотрите… — Он поднял рисунок к плечу — Тени от ножек у вас протянулись вправо, а…

— Сазонова, встань, — попросил Тимофей Бруклин. — Где у тебя тени от ножек?

— Тени от ножек глобуса, Бр — руклин, — изобразил героическую сдержанность Ильич. — Они направлены вправо. Следовательно, источник света, в данном случае окно, расположен слева. Как оно и было в действительности. И вам, коллега, следовало свой гуашевый блик нанести с левой стороны шара.

Лика откинулась к спинке стула (Ильич позволял беседовать с ним не вставая). Она теперь знала, как возразить.

— Вы забыли, Герман Ильич, что в тот раз лучи падали на дверь, и она их отбрасывала (смотрите, какая блестящая). Их отражение на глобусе и блестит.

— Гм… Но отражение окна в данном случае все равно должно иметь место. Это во — первых. А во — вторых, зрителю, который станет рассматривать рисунок, неведомо, что где — то поблизости наличествует блестящая дверь. И он будет иметь право на недоумение…

— По — моему, вы просто придираетесь!

— Вот как? В вашем утверждении нет логики. С какой стати мне к вам придираться?

— Не знаю. Может быть, от плохого настроения, — заявила Лика. В классе хихикнули.

Ильич поймал упавшие с клюва очки, почесал ими заросший белыми кудрями висок. Спросил безукоризненно светским тоном:

— Не кажется ли вам, сударыня, что вы начали слегка хамить?

Лике казалось. И хамила она сознательно. Потому что Ильич сладковатостью манер и неожиданно плавным поворотом головы вдруг напомнил ей Феодосия Капканова. И она сказала, что если считать хамством правдивые слова, то конечно…

Ильич бросил на стол рисунок, уронил очки и скрестил руки.

— Я заметил, Сазонова, что с недавних пор, когда вы странным образом изменили свою внешность, ваши манеры подверглись изменению тоже. Не в лучшую сторону…

Вот это он зря. Не следует сыпать соль на порезы души. В душе сразу шевельнулись твердые, похожие на стеклянные шарики, слезинки. Лика сердитым глотком загнала их в самую глубину. И поняла, что Ильич стал похож на Капканова еще больше.

…Феодосий Капканов, как известно, знаменитый певец. Выражаясь по — современному, поп — звезда, но Лика терпеть не могла это выражение. Для нее он был «гений волшебных струн» (мысленно, конечно, не вслух). Лику никоим образом не трогало то, что по Феодосию сохнут и млеют миллионы других девиц. «Мой рыцарь», — тайно говорила она, когда на экране Капканов летящим прыжком выскакивал под свет прожекторов. Он плавно взмахивал волосами, локоны взлетали и мягко падали. Так же взлетало и падало Ликино сердце. Феодосий, изогнув талию, ударял по струнам, и Ликина душа отзывалась томительным аккордом.