Волк среди волков - Ханс Фаллада

Но когда появляется такой вот ротмистр — господин Беспорточный, а сам давай-давай, так пусть знает: мы свою дочь не для тебя растили! Супруг нашей единственной дочери! Да, пожалуйста, ну и что же? Здорово придумано! Мы вырастили свою дочь, девушку, каких на свете не сыщешь, чтобы ты только свое удовольствие получал? А тут и этого нет, частенько проходишь мимо виллы и невольно слышишь: ты позволяешь себе кричать на Эвхен! Нет уж, дорогой зятек, мы тебе покажем, почем фунт лиха, и нам совершенно наплевать, что у нас стоимость электроэнергии в одиннадцать раз больше, чем на франкфуртской электростанции, — ты все равно выложишь денежки, именно потому, что состоишь в супругах нашей дочки!

Старик выводит цифры с злобной решимостью. Ему наплевать, что будет скандал: чем больше скандал, тем лучше! И он опять проделает дыру в парковой ограде, чтобы гуси Белинды могли ходить в вику Праквица. Белинда все еще старается укрощать бури, возникающие вокруг зятя. Но, если дело коснется ее гусей, как он грозил не раз, она больше не будет укрощать эти бури.

Господин коммерции советник Хорст-Гейнц фон Тешов вошел в раж: самое подходящее настроение, чтобы писать зятю. Разумеется, как в таких случаях полагается: холодно, кратко, официально (родственные чувства — одно, дела — другое!).

"Крайне сожалею, но все более трудное положение на денежном рынке вынуждает меня и т. д. и т. д. За сим прилагаю счет. С искренним приветом Ваш Х.-Г. фон Тешов".

Точка! Готово! И с плеч долой! Завтра утром Элиас может первым делом отнести письмо. Зятек получит его тут же по возвращении из Берлина. Он и так-то приедет оттуда злой с похмелья, а это его совсем доконает.

Господин фон Тешов уже поднимает руку, чтобы позвонить Элиасу, но доносящиеся снизу звуки фисгармонии напоминают ему, что час молитвы еще не кончился. Белинда сегодня старается на совесть. Верно, в стаде у нее завелась паршивая овца и нельзя лечь спать, не принудив ее к покаянию. Значит, Элиаса позвать нельзя. А так хотелось бы, чтобы письмо было уже отослано!

Впрочем, он, конечно же, знает, кто паршивая овца, Белинда рассказывала ему: птичница Аманда с красными, словно лакированными щеками и толстогубый коротышка Мейер. Они будто бы жених и невеста! Ну, брак-то уж, я думаю, позади. Сперва брак, потом помолвка! Да пусть их!

Тайный советник слегка ухмыляется: ему приходит на ум, что гораздо лучше вручить управляющему Мейеру письмо для передачи зятю. Это еще больше разозлит ротмистра. Ибо он отлично знает, что его тесть очень не прочь покалякать с Мейером. Если он получит такое письмо через коротышку Мейера, то, разумеется, решит, что тесть говорил с Мейером и о содержании письма. Но он, конечно, слишком барин и не станет расспрашивать своего служащего о таких вещах, а это лишь усилит его раздражение.

Старик засовывает письмо в карман куртки, берет трость и касторовую шляпу и медленно спускается по лестнице. Вечерняя молитва, кажется, кончилась, две девушки пробегают мимо него, поднимаясь наверх. Они очень веселы, ничего похожего на благочестивое настроение, точно во время молитвы произошел презабавный инцидентик. Фон Тешов уже совсем было хотел осведомиться, какой именно, но удержался. Если Белинда услышит, что он на лестнице с кем-то разговаривает, она сейчас же явится и спросит, куда это он направляется. Еще предложит пойти с ним — нет, лучше не надо.

Итак, он один выходит в парк, где уже довольно темно, что ему как раз на руку. Старик, конечно, отлично знает, в каком месте забора пролезают гуси его жены, он только вчера вечером приказал, по ее просьбе, заделать дыру. "Но что заделано, то можно и разделать", — говорит он про себя и для пробы раскачивает то одну планку, то другую. Должна же найтись такая, которую можно отодрать руками.

Но вдруг ему кажется, что кто-то смотрит на него. Он быстро оборачивается и действительно замечает возле кустов какую-то человеческую тень. Круглые глаза старика еще отлично видят, даже в сумерках. "Аманда!" — зовет он.

Но никто не отвечает, и, вглядевшись попристальнее, он убеждается, что там вовсе нет никакой человеческой тени, это рододендрон, а позади жасмин. А хоть бы и Аманда, ей ведь все равно, должно быть все равно, а он, понятно, только проверял, крепко ли прибиты планки. Однако на сегодня старик отказывается от своей затеи и направляется к флигелю, где живет Мейергубан.

Правда, лучше туда не заходить — в отличие от жены, тайный советник не склонен созерцать то, что нарушает чистоту нравов. Он просто стучит тростью по раме раскрытого окна.

— Эй! Господин Мейер, — кричит он, — просуньте-ка вашу уважаемую тыкву между занавесками!

Птичница Аманда Бакс охотно бы увильнула от посещения вечерней молитвы, как делала не раз; но если ее обычно побуждала к этому мысль о предстоящей скуке или иные планы, то сегодня ей хотелось ускользнуть потому, что она отлично понимала, в кого будет метить барыня своими поучениями насчет молитвы и покаяния. Однако тумба Армгард и Минна-монашка не спускали глаз с Аманды.

— Пойдем, Мандинг, мы тебе поможем скоренько пересчитать кур, а ты нам потом поможешь горшки перемыть.

— Нечего заливать! — заявила в ответ Аманда, употребляя излюбленное выражение того времени, означавшее совершенно то же, что имела в виду ее мать, когда говорила: "Пой, соловушка, пой".

Но обе просто пошли с ней, барыня уже им напела…

— И всегда вот эти! — выругала Аманда нескольких припоздавших кур, которые бежали, взволнованно кудахтая, с луга в курятник. — Захлопну разок загородку у вас перед носом, тогда посмотрите, как лиса вам спокойной ночи пожелает. А тебе, Минна, нечего так задаваться. Ну, Тумбе, с ее двумя центнерами говядины, хоть трудно насчет мужчин, и не ее вина, что она похожа на ангелочка из мыла. Но ты, при твоих восьми сорванцах от десяти отцов…

— Фи, девушка! Брось говорить гадости! — запротестовала Минна-монашка. — Ведь барыня на самом деле к нам всей душой!

— Нечего мне заливать, — повторила Аманда Бакс, решительно обрывая дебаты. Потому что с Минной-монашкой, которую барыня определенно приставила к ней шпионить, просто смех и грех. Всем известно, как глупо вела себя фрау фон Тешов в отношении этой вечно растрепанной и немолодой бабы. Если случалась очередная беда, — а барыня обычно замечала в чем дело, только когда уж за акушеркой бежать приходилось, хотя у костлявой, тощей Минны все давным-давно было заметно, старуха ужасно гневалась, стыдила Минну-монашку и на веки вечные прогоняла прочь с глаз своих и из сторожки, как существо неисправимое.

Тогда Минна начинала вопить и ломать комедию, но все-таки наваливала, плача, свое барахлишко на ручную тележку, правда не все, а ровно столько, чтобы разжалобить барыню. И прежде всего сажала всех своих крикунов. Так она, ревя и распевая молитвы, тащилась по деревне. Перед замком Минна останавливалась напоследок, нажимала на блестящую пуговку звонка и, заливаясь слезами, умоляла лакея Элиаса, чтобы он передал милой, доброй барыне ее благословения, ее горячую благодарность и спросил, не позволит ли барыня на прощанье ручку поцеловать.

Элиас, который уже не раз видел это представление, на все отвечал «нет». И тогда Минна-монашка принималась горько плакать и уходила со своими сиротками в широкий жестокий мир — впрочем, лишь до межевого камня у въезда в усадьбу. Тут она садилась, плакала и ждала, и, смотря по тому, насколько велик был барынин гнев, она ждала час, два, иной раз пять часов, а то и целые полдня.

Но что ждет она не напрасно, в этом Минна была уверена, достаточно было посмотреть на занавески в окнах замка. Ибо старая барыня дергала их дрожащими руками туда и сюда и все смотрела на свою заблудшую, но любимую овцу.

Когда же Минне случалось уж очень проштрафиться и фрау фон Тешов через мужа узнавала от старосты Гаазе, что на этот раз замешано не меньше трех, а то и пяти мужчин, не считая тех, которых Минна-монашка утаивала из «симпатии» (ибо Минна делала четкое различие между «симпатичными» мужчинами и случайными "партнерами"), тогда мягкое, не искушенное в мирских делах сердце барыни ожесточалось, она говорила себе, что все это Содом и Гоморра, и вспоминала, сколько раз Минна клялась ей исправиться.

И тогда она выпускала из рук занавеску и говорила своей подруге, старой барышне фон Кукгоф, неизменно у нее проживавшей:

— Нет, Ютта, на этот раз я не дам себя разжалобить. И я больше не стану смотреть на нее в окно…

А старая барышня фон Кукгоф, с черной бархоткой вокруг шеи, энергично кивала старушечьей головкой, похожей на голову хищной птицы, и говорила, по обыкновению цветисто, но решительно:

— Разумеется, Белинда, — верблюду недолго выпить и целый колодезь.

Но не проходило получаса, как раздавался осторожный стук в дверь, и старик Элиас докладывал: