Флейта Нимма - Марина Кимман

— Моим подданным лучше думать, что вас казнят, — сказал он. — Если можете — кричите громче. Их это порадует. Вот, пейте, — звездочет передал ему миску.

Аллегри прильнул к воде. Она показалась ему даром богов, небесным вином. Он допил, захлебываясь, стараясь запомнить вкус каждой капли.

Глаза звездочета мерцали, когда Аллегри наконец оторвался от миски.

— Могу я узнать, зачем я вам? — художник с удовлетворением отметил, что хрипота из голоса ушла. И… боль в руке тоже! Она все еще была черной, но боль прошла.

— Завтра станет лучше, — сказал звездочет, заметив его взгляд. — Вы должны понимать, — начал он и внезапно прервался. — Как вас зовут?

— Ал… Ксашик.

— Вы должны понимать, Ксашик, — он и не подал виду, что услышал заминку в голосе художника, — какую сильную власть имеют мифы. Особенно над необразованными людьми.

Он вернулся в свое кресло, поставив миску на столик. Аллегри сел, но зря — на ковре ему снова захотелось спать.

— Мой народ никогда не вырастет, Ксашик. Всю его жизнь составляют игры и истории, причем игры — не совсем то, что под этим словом имеете в виду вы. Для них игра — это все: любовь, жизнь, смерть, охота и прием пищи. Они медленно стареют и умирают незаметно, играючи, — он помолчал немного, постукивая пальцами по подлокотнику. — Они считают священным песок Поющей пустыни, и считают, что чужаки оскверняют его своим прикосновением. За время моего правления они привели мне сотни человек. Но… я отличаюсь от них. В молодости я переплыл Осеморе, чтобы найти себе учителя в государстве Синд, а когда вернулся, уже не мог жить по-старому: ночью играть в Пустыне, спать днем, собираться вместе со всеми перед рассветом, чтобы послушать старые легенды… — Он зевнул, прикрыв рот длинной белой ладонью. — Хорошо, что меня хоть иногда оставляют в покое.

Когда я только взошел на престол, я действительно их убивал, этих случайных путников. Все они считались вестниками чего-то плохого, что однажды разрушит мир и положит конец беззаботным играм моего народа… Однако раз, другой, третий им удалось сбежать, и ничего не происходило после. Я перестал это делать, как вещь бесполезную и к тому же бесконечно противную моей природе. Мой народ к тому времени уже верил мне на слово.

"И слава богам", подумал Аллегри. Он не боялся смерти, однако мысль о том, что его остановят в шаге от цели, казалась ему невыносимой.

— Я отпущу тебя, — повторил звездочет, — но постарайся днем идти по Пустыне, а ночью — по горам. И советую вообще идти в сторону Осеморя и затем плыть до Ойомея, что расположен к юго-востоку от этих берегов. Это самый безопасный путь к цивилизации.

Аллегри кивнул. Он не имел ни малейшего намерения следовать советам. Главное — добраться до Храма музыки, а там хоть трава не расти.

— Можно еще воды? — спросил он. Он вдруг почувствовал странное ощущение в животе, и не сразу понял, что это голод. — И, если можно, что-нибудь перекусить.

Звездочет отвесил ему чуть ироничный поклон.

Перед самым рассветом густая чернота в световом колодце сменилась на темно-фиолетовый, и тут же начала наливаться теплым нежно-розовым.

Звездочет сидел на троне. За долгие годы правления он кое-как приноровился к ночному бодрствованию своих подданных, и даже научился скрывать зевоту, когда кто-нибудь из них вбегал к нему со срочным донесением. Однако к восходу солнца скрывать усталость становилось для него трудной задачей. Иногда он прямо здесь и засыпал.

Аллегри, несмотря на солнечный удар и то, что он всю ночь клевал носом, не мог даже задремать. Стоило ему закрыть глаза, как он видел под веками Храм музыки, точно в том виде, в каком он запомнился ему с гребня горы. Он пытался представить, что внутри здания, однако не мог отделаться от мысли, что все его варианты даже не приближались к истине. Единственное, что художник знал наверняка, так это то, что где-то на полу там лежали осколки расписной дудочки, о которой говорила ему Окарина, богиня музыки.

Световой колодец еще раз сменил цвет. Теперь он стал голубым. Художник почти видел, как там, снаружи, солнце играет на снежных шапках гор.

В гротах и пещерах установилась тишина, из тех, что наступает, когда в доме не остается ни одного бодрствующего человека.

Звездочет вышел из комнаты. Когда он вернулся, в руках у него были вещи Аллегри. Бурдюк снова был полон водой.

— Пора, — сказал карлик и открыл художнику дверь. — Пойдешь по коридору, потом свернешь направо. Только не шуми, ход идет мимо спален. Затем будет дорога, которая ведет к морю. Налево не сворачивай.

— А что там? — спросил Аллегри.

Звездочет, казалось, смутился.

— Женская половина.

В конце концов, думал художник, пробираясь к выходу, ему все равно, навредит флейта миру, или не навредит. Невелика потеря.

За поворотом он едва не столкнулся с карликом. Тот стоял, прислонившись к стене и перегородив копьем проход.

Аллегри отпрянул, нащупал кинжал Виорики.

Карлик не выходил из-за стены. Художник каждую секунду ожидал, что сейчас страж поднимет тревогу, однако ничего не происходило.

Выжидает, что ли?

Художник осторожно заглянул за поворот и тут же отругал себя за глупость. Карлик, очевидно, спал. Нарисованные глаза ввели Аллегри в заблуждение.

Стараясь, чтобы не шуршал гравий под ногами, он переступил через копье, и тут же краем глаза уловил какое-то движение.

Карлик сполз по стене. В его спине торчал нож.

Аллегри оглянулся, мгновенно ощутив в воздухе опасность. Он припустил к выходу, мимо дверей спален, мимо других часовых, каждый из которых, казалось, заснул на своем посту.

Пронзительный звук. Двери всех спален распахнулись.

Аллегри не успел подумать. Он побежал, так быстро, как только мог.

Карлики, все как один вооруженные до зубов, высыпали в коридор… и устремились вглубь пещеры, потрясая копьями и улюлюкая. Часть из них заметили Аллегри и отделились от толпы. Художник выбежал на каменную площадку и скатился вниз по склону. Карлики выбрали хорошее место для входа: его почти не было видно — припорошило снегом.

Некоторое время Аллегри лежал, пытаясь заставить себя подняться. Из пещеры никто не выходил, пока что.

Недолго тебе править осталось, звездочет, подумал он, и встал, сначала на четвереньки, а потом и в полный рост.

Как Аллегри и предполагал, снаружи оказалось то, что некоторые поэты назвали бы "ликующим утром". Луна, огромная и бледная тень себя самой, почти зашла за склоны дальних гор, а солнечный свет лежал на всем вокруг так мягко, словно на мир набросили сияющую полупрозрачную ткань. Тени приобрели легкий голубой оттенок, как будто вовсе не скалы и редкие деревья отбрасывали их, а само небо поделилось с землей своим цветом.