Слепец в Газе - Олдос Хаксли

Он рассказал историю Хорхе, окруженного революционерами в своем поместье в долине Оахаки. Большинство других землевладельцев бежали. Он был одним из тех немногих, кто поднял сопротивление. Сперва ему помогали два его брата. Но их убили, одного из ружья, с дальнего расстояния, а другого с помощью мачете в засаде среди кактусов. Хорхе бился в одиночку. Затем, когда он скакал на лошади по полям, дюжине бандитов удалось вломиться в его дом. Он вернулся и обнаружил свою жену и двух маленьких сыновей убитыми. После всего этого дом больше не было смысла защищать. Он достаточно долго продержался и застрелил троих убийц, затем оставил родовое имущество и пошел работать по найму. Это было как раз в тот период, когда Марк познакомился с ним. Теперь у Хорхе снова был собственный дом и немного земли; он служил агентом для многих плантаторов на тихоокеанском побережье штата Оахака: набирал для них рабочую силу и был единственным, кому доверяли индейцы, единственным, кто не пытался их обмануть. Не так давно, однако, случилась беда. Дон Хорхе ударился в политику, стал главой партии, у него завелись враги и чуть менее опасные друзья. Теперь он был в оппозиции; губернатор штата преследовал его и его соратников. Плохой человек, по мнению дона Хорхе; продажный, несправедливый, да и непопулярный. Избавиться от него было бы не слишком сложно. Часть войск обязательно изменит ему. Но перед тем, как начать подготовку переворота, дон Хорхе хотел знать, есть ли какая-то перспектива того, что Марк окажется в районе Оахаки в ближайшем будущем.

— Бедный старый Хорхе! Он так трогательно верит в здравость моих рассуждений. — Марк рассмеялся. Приуменьшать веру в него дона Хорхе, устранять причины этой веры, — это разливало по всему его телу жгучее наслаждение. Он мог рассказать Энтони о том случае, когда старый осел пошел и позволил бандитам поймать себя, и о том, как его вызволили. Хорошая история, к тому же вполне правдоподобная. Но он извлек бы большее удовольствие из того, чтобы не рассказывать ее. — Да, это лучше, чем его суждения, — продолжал Марк. — Но это все равно что ничего не сказать. Дон Хорхе смел — смел как лев, но по-глупому. Никакого чувства реальности. Он устроит путаницу из своего переворота.

— Если там не будет тебя и ты не поможешь ему. А ты предлагаешь отправиться чуда?

Марк кивнул.

— Я написал ему, что приеду, как только смогу уладить свои дела в Англии. Мне пришло в голову, что ты… — И он опять оборвал фразу на полуслове и вопросительно посмотрел на Энтони.

— Неужели ты думаешь, что это уважительная причина? — наконец задал вопрос Энтони.

Марк рассмеялся.

— Такая же уважительная, как любой другой мексиканский политик, — ответил он.

— Это достаточно уважительно?

— Для моей цели. И в любом случае, что такое уважительная причина? Тирания при комиссарах, тирания при гауляйтерах — не все ли равно? Тупоголовый сержант всегда тупоголовый сержант, независимо от цвета его рубашки.

— То есть революция с целью сделать революцию?

— Нет, у меня своя цель. Все это ради каждого, кто примет участие в восстании. Ведь каждый сможет позабавиться во время переворота так же, как и я.

— Надеюсь, что буду чувствовать себя великолепно, — вымолвил Энтони после паузы.

— Несомненно.

— Хотя я чертовски боюсь — даже с этого расстояния.

— Что сделает всю процедуру еще более интересной. Энтони глубоко вздохнул.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я поеду с тобой. — Затем с силой: — Это наиглупейшая, наибессмысленнейшая идея, о которой я когда-либо слышал, — заключил он. — Но так как я всегда был умным и рассудительным… — Он осекся и, смеясь, потянулся за трубкой и жестянкой табаку.

Глава 32

29 июля 1934 г.

Сегодня после обеда пошли с Элен послушать речь Миллера в Тауэр-Хилле[266]. Собралась большая толпа. Он говорил хорошо — правильный подбор аргументов, шуток, эмоциональный настрой. Тема — мир. Мир везде или никакого мира вообще. Мир между народами недостижим без включения в политику межличностных отношений. Милитаристы дома, на фабрике и в конторе в отношениях с подчиненными и конкурентами не могут претендовать на то, чтобы правительство относилось к ним как к пацифистам. Лицемерны и глупы те, кто защищает мир между государствами и в то же время ведет личные войны в бизнесе и в семье. В это время коммунисты в толпе стали забрасывать оратора вопросами. Как можно чего-либо достигнуть без революции? Без ликвидации личностей и классов, стоящих на пути социального прогресса? И так далее. Ответ (как всегда с чрезвычайно острым чувством юмора): цель определяет результат. Насилие и принуждение приводят к постреволюционному обществу; не к коммунистическому, но (как в России) иерархичному, управляемому олигархией, использующей методы тайной полиции. И тому подобное.

Спустя около четверти часа рассерженный молодой клакер забрался на маленькую стенку, где стоял Миллер, и стал угрожать тем, что сбросит его, если тот не прекратит. «Ну давай, Арчибальд!» Толпа расхохоталась; молодой человек еще более рассердился, приблизился, сжал кулаки, выпрямился. «Слезай, старый ублюдок, или я…» Миллер стоял достаточно спокойно, улыбался, руки по швам, повторял «хорошо», — он не возражал против того, чтобы его сбросили. Атакующий по-боксерски задвигал руками, сунув кулак на расстояние дюйма от носа Миллера. Старик не шелохнулся, не выдал ничем страха или гнева. Противник отвел руку, но вместо удара в лицо нанес достаточно сильный удар в грудь. Миллер зашатался, потерял равновесие и свалился со стенки в толпу. Извинившись перед людьми, на которых он упал, Миллер рассмеялся и снова поднялся на стенку. Пошла еще одна репетиция представления. Снова молодой человек набычился, но когда Миллер снова не поднял рук, не показав и тени страха или гнева, ударил его в грудь. Миллер упал и снова вскарабкался. Получил еще один удар. Подшшся еще раз. В этот раз человек вознамерился ударить по лицу, но ладонью плашмя. Миллер прямо держал голову и улыбался. «Пенни за три удара, Арчибальд». Человек налетел на Миллера и сбил его со стенки. Тот снова взобрался на нее, посмотрев на часы. «Еще десять минут, и тебе придется приниматься за работу, Арчибальд. Давай». Но в этот раз у того нашлось смелости только сжать кулаки и назвать Миллера старым кровопийцей и реакционером. Затем он повернулся и сошел со стенки, преследуемый злобным смехом, выкриками, посвистами и улюлюканьем толпы. Миллер продолжил речь.

Реакция Элен была любопытной. Негодование при виде зверства юнца по отношению к старику. Но в то же время гнев на Миллера, который позволил себя сшибать, не оказывая сопротивления. Причина этого недовольства? Неясна; но я думаю, что она с негодованием отнеслась к успеху Миллера. Отрицала тот факт, что юнец был психологически доведен до бессилия. Отрицала и возмущалась тем, что подобная демонстрация была альтернативой терроризму и ненасильственным средствам борьбы. «Это всего лишь уловка», — сказала она.

«Не такая уж легкая уловка, — настаивал я. — Я уж, конечно, не смог бы осуществить такое». — «Любой мог бы научиться, если б попробовал». — «Возможно; здорово бы было, если б мы все попробовали?» — «Her, я думаю, это глупо». — «Почему?» Она затруднилась с ответом. «Потому что это неестественно», — такова была причина, которую ей наконец удалось сформулировать, и она принялась развивать ее в терминах какой-то эгалитарной философии[267]. «Я хочу быть, как все другие. Хочу иметь такие же чувства и интересы. Я не хочу быть какой-нибудь особой. Просто обычный человек; не кто-нибудь, кто горд тем, что освоил сложный трюк. Как этот твой Миллер». Я отметил, что все мы обучаемся таким сложным трюкам, как вождение машины, работа в конторе, чтение и письмо, переход через улицу. Почему бы нам не освоить и другой сложный трюк? Трюк потенциально гораздо более полезный. Если бы все смогли научиться этому, то кто-то мог бы позволить себе быть как все, безопасно разделять все чувства с уверенностью, что приобретешь что-то хорошее, а не плохое. Но Элен никак не поддавалась увещеваниям. И когда я предложил присоединиться к старику и устроить совместный вечерний обед, она отказалась. Сказала, что и знать его не хочет. Что тот молодой человек был совершенно прав — Миллер реакционер. Реакционер, кутающийся в маскировочный саван разговоров об экономической справедливости, но за всем этим он — всего лишь агент тори. Его настойчивые утверждения, что перемен в социальной организации было недостаточно, что они должны сопровождаться, должны вырастать из перемен в межличностных отношениях — что это, если не нота консерватизма? «Я считаю, что он вредный элемент, — сказала она. — И считаю также, что ты вредный элемент». Но она согласилась на ужин со мной. Что показывало, насколько дешево она оценивала мои силы и способности поколебать ее убеждения!