Девятьсот семнадцатый - Михаил Алексеев (Брыздников)

Гончаренко стегнул лошадь и галопом помчался к близким строениям. Вот пустынные улицы. Перестрелка идет в стороне, у вокзала. Василий мчится к парткому, забегает в помещение. Пусто. Через мгновение он снова на лошади, летит стрелой на звуки бешеной пальбы.

Но то ли чудо, то ли сон наяву, — не поймет Гончаренко. Через улицы мчится турецкий разъезд. Кавалеристы в красных фесках машут кривыми обнаженными саблями. Вот они скрылись в проулке. Лошадь Василия мчится карьером.

Направо, у собора, горит дом. Толпится народ. Гончаренко хочет ехать туда, но путь прегражден. Около сотни турецких кавалеристов окружают его со всех сторон. К нему подъезжает турецкий офицер.

— Кто вы? — спрашивает он, сильно акцентируя.

— Русский солдат.

— Хорошо, мы с русскими не воюем. На станции ваши солдаты. Скажите им, что мы уходим. Боя не принимаем. Скажите, что мы не знали, что русские войска еще здесь. Мы приехали защитить мусульманское население от зверств дашнаков. Как только вы оставите город, его займем мы, в интересах гуманности и человеколюбия.

— Но с кем же идет бой? — недоумевая, спросил Гончаренко.

— Это недоразумение. До свидания, господин большевик.

Послышалась гортанная команда. Турецкая кавалерия скрылась.

— Что за недоразумение, когда бой, — прошептал Гончаренко и, подстегнув лошадь, помчался к горевшему дому. Толпа уже растаяла. Далеко у вокзала виднелась серая цепь людей.

«Где же свои и где Тегран?»

Гончаренко обыскал вокруг дома и вдруг, бледный, растерянный, выпустил из рук повод. Неподалеку у забора, на скамье, сидели неподвижно мужчина и улыбающаяся Тегран. Девушка крепко обнимала своего бородатого соседа.

Тот, склонив ей на грудь голову, рукой обнимал ее за талию.

— А… Вот оно что, — прошептал Гончаренко. Подобрав повод, он медленно отъехал прочь.

Вот почему Тегран так холодна и равнодушна ко мне, — шептал он. — Она любит уже. Но скрывала. А почему же на улице? И во время боя? И что все это значит? Не любит… Хорошо же, прощай, Тегран… Какая лгунья ты!

Уже затихла перестрелка. Успокоился город. А Гончаренко, пасмурный и пустивший повод, бесцельно ехал в неизвестном для него направлении.

Вот уже потянулись жалкие сакли пригорода, дальше шло поле и холмы. Наконец Василий, точно решившись на что-то огромное, повернул лошадь обратно и поскакал в центр города.

— Надо увидеть товарищей, поговорить с ней.

На той же скамье, где видел он Тегран в объятиях неизвестного, сидели Абрам и она.

— Здравствуй, Вася. Давно вернулся? — спросила Тегран.

Гончаренко соскочил с седла и молча поздоровался.

— Благополучно покатался?

— Да. А что у вас тут?

— Полный провал. Мы в подполье. Вот уйдут последние эшелоны, что стоят на станции, и нам нельзя будет носа показать на улице.

— Плохо… — процедил Василий сквозь зубы, думая про себя: «Тегран, Тегран, зачем ты нечестно поступила со мной?»

— От организации осталось несколько человек, — продолжал Абрам. — Дашнаки захватили все учреждения города. Работа почти приостановилась.

— Работать невозможно, — подтвердила Тегран. — Я советую всем вам, не знающим нашего языка, уехать с солдатами в Советскую Россию. Там больше пользы принесете.

Робкая надежда шевельнулась в сознании Гончаренко.

«А может быть с ней был какой-нибудь родственник?»

Он спросил:

— Верно, следует уехать. А как ты, Тегран?

— Нет, я останусь. Мне, как армянке, можно остаться здесь и нужно остаться.

«Конечно, — с горечью подумал Гончаренко, — у тебя и возлюбленный есть».

— А вы езжайте, товарищи, — продолжала Тегран. — Вам здесь опасно.

«Спроваживает, совесть нечиста», — продолжал думать Гончаренко.

— Там видно будет, — заявил он вслух. — Может быть, действительно лучше уехать.

— Конечно, — согласилась с ним Тегран, но мысленно возмутилась тому, с какой легкостью Василий шел на долгую и, может быть, на бесконечную разлуку.

— Ясно, что тебе лучше уехать.

— Да. Ты знаешь новость? — спохватился Абрам. — Драгина тяжело ранили.

Он вкратце рассказал о несчастье Драгина.

— И вот он хотел взглянуть на убитую семью, а они из засады стреляли, ранили его. Тут подоспели со станции солдаты случайного эшелона и турецкая кавалерия. Вышла неразбериха. Дашнаки сразу же разбежались.

— Как Драгин?

— Ранен серьезно.

— Что же думаете делать с ним?

— Погрузить его в эшелонный лазарет.

Помолчали.

— Значит ты, Тегран, остаешься? — почти с болью вырвалось у Василия.

— Да, остаюсь. Тебе же советую уехать.

— А со стороны комитета препятствий нет? — с кривой улыбкой спросил Гончаренко.

— Да, конечно. Ведь это целесообразно. Разумеется, можно было бы поработать среди молокан, но овчинка выделки не стоит. Конечно, уезжай. Что же касается меня, то я останусь. Ну, Вася, решай сам. — Сердце Тегран тревожно забилось.

— Хорошо, подумаю… но, думаю, уеду. Наверно, уеду. Прощайте пока.

— Прощай, Вася, — прошептала Тегран, протягивая ему руку. — Желаю тебе всего…

«Лицемерка», — мысленно крикнул Гончаренко. Молча вскочил на лошадь и отъехал в сторону.

— Уедет, — заявил Абрам.

— Да… уедет… какой он странный стал. Ты не замечаешь? Почти уехал, а руку не пожал.

Не замечая ничего вокруг, Гончаренко с поникшей головой подъехал к вокзалу. Точно придавленный тысячепудовым гнетом, с трудом оставил седло. Станцией прошел на перрон. На перроне новая неожиданность, на минуту отодвинувшая в сторону тяжесть его переживаний. Кругом по асфальту сновали солдаты его позиционного полка. Вон подвижный широкогрудый Кузуев, «Кузуй волосатый», вон Ляхин, короткий, лысый, с налитыми кровью глазами. Оба с большими красными бантами на груди.

— Смотри-кась — Гончаренко, — звенящим голосом крикнул Ляхин и, улыбнувшись, показал свой беззубый рот.

— И верно! Здорово, Гончаренко! Как ты сюда попал?

— Забыл, что ли? Ведь Нефедов говорил, что он тут работает. Да чего молчишь?

— Спета наша песенка тут.

— Давай, езжай с нами в Россию Советскую, вот там и поработаешь.

— Эвакуируетесь? — спросил Василий, хотя это было без слов очевидно.

— Как видишь. Вместе со всеми монатками.

— Валяй с нами.

— А тут как же?

— А тут и делать нечего. Наш полк последний из дивизии. Правда, есть там у Персии еще бригада. Только как бы не застряла. Мы вот тех партийных работников забирали по пути.

— Едем, чего зря гибнуть.

«И верно, почему бы не поехать? Везде работы хватит. А здесь мне будет тяжело», — подумал Василий.

— Ну, что?

— Ладно, поеду.

— Вот и дело.

— А что за стрельба была?

— Да так. Турки за нами идут. Мы оставляем места, а они занимают. Сунулись и сюда. Мы им отбой дали. Хотя стоило бы пустить. Тут дашнаки буянят. Прямо все население вогнали в страх.

— Как буянят?

— Да русских режут, как поросят. А это что же, жена твоя? — неожиданно спросил Кузуев.

— Какая это?

— Да вон стоит, глаз с тебя не сводит.

Гончаренко оглянулся. Неподалеку от себя увидел он давно забытую Марусю. Женщина с затаенной тоской глядела на него. Поймав взгляд Василия, она улыбнулась тепло и приветно.

— Что, знакомая?

— Да, так… Погодите, товарищи, я с ней потолкую. Когда Гончаренко отошел, Ляхин, криво улыбнувшись, сказал:

— Зазнобушка.

— Ничего… И ее заберем, — промолвил Кузуев.

— Здравствуй, Маруся. Что ты здесь? — спросил Василий, подойдя к женщине.

— Ничего.

— Провожаешь кого?

— Тебя провожать пришла.

— Шутишь. Откуда знала, что еду?

— Я каждый день здесь… Безработная.

— Все гуляешь?

— Нет, только так…

— На, деньги.

— Нет. Не нужны мне твои деньги. Напрасно думаешь ты, что из-за денег тебя полюбила.

Гончаренко смущенно отвернулся.

— Васенька, возьми меня с собой… Хочу уехать отсюда в Россию. Возьми. Исполни эту просьбу.

— Ну, что же, это можно. Только куда же ты поедешь?

— А там видно будет. Возьмешь?

— Хорошо, идем. Только смотри… Держи себя. Если нужно, бери у меня деньги.

— Вася! И ты веришь? Никогда я не продавалась. За тобой тосковала все, любимый мой. Деньги сама не знаю, зачем брала. А водку пила — забыться хотела. Да не забыть, раз любишь.

— Ах, молчи, — зло шепнул Гончаренко. — Брось свою любовь… Все вы на одни лад — лгать мастера.

— Васенька, не лгу я.

— Не лгу, эх… Ну, пойдем.

Всю ночь в быстром беге раскачивалась штабная теплушка. Гончаренко, забившись в угол на нары, то дремал, то, пробуждаясь, ворочался на жестких досках и снова мучился тяжелыми воспоминаниями.

В минуту просветления, когда он приобретал способность рассуждать, он думал все об одном, о Тегран, о своей поруганной любви, и мысли его, как растревоженные осы, тысячами уколов жалили его сознание.