Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сам Коэн в предисловии к советскому изданию 1988 года так обрисовал возникшую ситуацию:
Экземпляры русского издания стали распространяться в Москве и даже в других городах Советского Союза, что, возможно, послужило главной причиной неожиданной для меня проблемы, на решение которой ушло целых три года: с 1982‐го до середины 1985-го, несмотря на мои неоднократные обращения, советские власти отказывали мне в разрешении посетить СССР. Как сказал мне в Нью-Йорке один из советских официальных представителей, «они охотятся за вашей книгой в Москве. С чего это они должны давать вам разрешение?» Я был очень расстроен – терялась живая связь с советскими друзьями и с предметом моих научных исследований, – но не удивлен. Сложилась по-своему интересная ситуация: некоторые советские историки в частных разговорах выражали восхищение моей книгой, а в официальных публикациях в то же самое время отзывались о ней с презрением, если не сказать хуже, приводя ее в качестве примера «клеветнических опусов американских антикоммунистов». Более того, в 1979 году на Московской международной книжной выставке-ярмарке был конфискован экземпляр этой книги, предназначенный для экспонирования.
Среди друзей и знакомых Юрия Ларина к тому времени насчитывалось не так уж мало «сидельцев» и «арестантов» – не прежних, сталинского периода, а вполне «свежих», брежневских. Насколько мы знаем, Ларин отнюдь не стремился разделить их участь, пусть даже с кем-то мысленно солидаризируясь. Исполнение переводческой работы, которую он сам себе вменил в сыновний долг, не могло не вызывать в нем чувства удовлетворения, но и тревога, связанная с хождением его труда в «самиздате», без сомнения тоже нарастала. Клубок внутренних противоречий выходил довольно запутанным.
Тут самое место напомнить, что вообще-то Юрий Николаевич никогда не ощущал себя борцом, сокрушителем закосневших догм и движителем прогресса. Люди подобного склада нередко встречались в его окружении, но сам он никаким социальным революционером все-таки не был. Хуже того, он и с советской обыденностью не очень-то знал, как справляться – просто не умел разруливать ситуации, где требовались напор, изворотливость или «качание прав». Обыграть ситуацию с завучем Лизаветой и Борисом Ефимовым – это еще как-то получилось, удачно сошлись обстоятельства, но по-настоящему побеждать трудности и разрешать проблемы, разворачивать житейские коллизии в свою пользу он явно не умел. Особенно если требовалось действовать через какие-нибудь официальные инстанции.
Ольга Максакова так обрисовала эту его особенность:
Помню, когда мы познакомились, Юра говорил о себе: «Я не могу ни с какими начальниками общаться. Не могу. Настолько робею перед любыми начальниками – в ЖЭКе, в МОСХе, где угодно». То есть до поры до времени он вел себя как очень робкий человек, а потом, даже непонятно, в какой момент, – вероятно, когда его глубинное чувство собственного достоинства могло быть оскорблено, он вдруг взрывался.
Вот один из таких «взрывов» и грянул в конце 1970‐х.
* * *
Предваряя рассказ о ларинском «эпистолярном бунте», неожиданно для него самого приобретшем чуть ли не планетарное звучание, приведем две короткие цитаты. Первая – из воспоминаний Юрия Николаевича о совместной работе с Гнединым: «Обсуждая перевод, мы одновременно много размышляли о судьбе нашей страны». Вторая – из устного рассказа Валентина Гефтера про тот же отрезок времени: «Их с Евгением Александровичем пара была очень взаимодополнительная. Этот перевод был нужен им самим».
В отношении Ларина оба высказывания представляются бесспорными и даже самоочевидными. Но и в случае Гнедина они верны: работа над переводом книги оказалась для него по-своему важна, повлияв в том числе на его мировоззрение. На закате жизни он мучительно искал причины и объяснения тому, что происходило и с ним лично, и со страной. Иногда рефлексии вынуждали к поступкам. Ларин вспоминал:
Однажды я пришел к нему, и он говорит: «Юра, хочу почитать вам письмо в парторганизацию, которое я написал». Он состоял в парторганизации при Исторической библиотеке. В этом письме он написал, что, переосмыслив прошлое, пришел к необходимости выйти из членов партии. Он отдал это заявление, работники библиотеки были очень удивлены.
Текст заявления от 13 августа 1979 года воспроизведен в книге Евгения Гнедина «Выход из лабиринта», опубликованной в России только в 1994‐м. Автор обращения в парторганизацию кратко, но емко охарактеризовал свои чувства, не позволявшие ему оставаться далее в рядах КПСС. Основной тезис звучал так: «Ложь относительно прошлого тяготеет над настоящим, ложь о современном положении страны омрачает будущее».
Если у Гнедина эмоциональный выплеск (связанный, разумеется, не только с переоценкой исторических фактов, но и с текущей политической повесткой, за которой он следил очень внимательно), произошел в форме демонстративного выхода из партии, то у Ларина был свой порыв, подтолкнувший его к никем не предвиденному поступку, – за год до того. В его случае роль триггера сыграл эпизод, который вроде бы продолжал давно знакомую, привычную для семьи Бухарина традицию отписок и проволочек по вопросу о реабилитации Николая Ивановича. Однако на сей раз раздражительный «игнор» со стороны власти проявился в новом, несколько необычном формате – и оказал на Юрия Ларина сильное воздействие.
О возникшей ситуации он вспоминал так:
Тогда мама была на отдыхе в Абхазии. Мне позвонила Надя (сводная сестра. – Д. С.) и говорит, что маме пришло письмо из Комитета партийного контроля. Я попросил Надю принести мне это письмо. Там был указан номер телефона (а у нас даже не было дома телефона на Дмитровском шоссе), а фамилия того человека, который прислал письмо, была Климов – отец Элема Климова, он работал в КПК. Я ему позвонил, сказал, что мамы сейчас нет, она на юге, и спросил, по какому вопросу он хотел ее потревожить. Он сказал, что она просилась на прием, но необходимости в этом нет. Я говорю: «Мы постоянно просим отменить несправедливый приговор Бухарину». Климов говорит: «Приговор может отменить только Верховный суд, но я вам не советую туда обращаться». Я потом все это рассказал Евгению Александровичу, он призадумался. А я сказал, что хочу написать письмо Берлингуэру. Тогда итальянская компартия считалась очень либеральной, было такое понятие «еврокоммунизм». И действительно, за час написал это письмо, очень эмоциональное.
Откуда возникла
