Приключения сионского мудреца - Саша Саин

Ассистентка с трудом нашла ее в журнале и произнесла: «Разумова Тамара, да?». — «Да», — охотно согласилась опоздавшая. «Хорошо, садитесь», — указала ассистентка на стул около меня, только он был свободен. «Опоздавшая» так же с достоинством достала из портфеля халат, шапочку и не торопясь, медленно оделась. «Завидная неторопливость, — подумал я, — она всегда опаздывает на поезд, но успевает на подножку последнего вагона заскочить». Худое лицо, выдающиеся верхние скулы, высокий лоб, глубоко посаженные глаза, с горбинкой тонкий нос, колкий взгляд. «Могла бы быть монашкой, — подумал я, — если бы не подчёркивала свою фигуру, не размахивала бёдрами: медленно и важно. Это не по-монашески как-то. А вообще, довольно нудная компания, — подумал я. — Да ещё этот „жмурик“! И эта училка какая-то убогая, на площицу — лобковую вошь похожа. Это так культурно, конечно, её лучше называть по народному — „мандавошка“!». «Давайте познакомимся, — предложила „мандавошка“. — Одинаев!». Встал один длинный, худой, лет 18, с маленькой физиономией без лобика, похожий на зародыш 13-недельный. «Можно было бы еще с абортом успеть! — пронеслась у меня глупость в голове. — Ещё даже из органа полностью не вылез, а уже в институте учится, вот что значит быть местным!». — «Зухурова!» — встала тоже местная, с овальным лицом, обиженно надутыми губками и взглядом исподлобья, как будто бы кто-то по щекам только что нахлестал её. Маленького роста курносая Ася весело встала, и так же весело села. «Будет душа коллектива, но необязательно. Кто вначале очень бойкий — это от страха. Затем часто занимает „место у параши“». «Букашкина!» — точно, встала та, на которую я и подумал — «бегемотиха». «Мулюков Петя!» — староста. «Петух» встал и нежно согласился, что он это. Затем я, тоже негромко, но надеялся, не так нежно.

«Сегодня начнем изучать череп, — сказала „площица“. — Череп состоит из многих костей, кто знает скольких? Начнём с самой сложной — основной кости: os sphenoidale». — «Вот тебе на, — подумал я, — сразу стала „материться“». «Поизучав» os sphenoidale, отправились быстро в актовый зал на лекцию по анатомии. «Здесь не занято?» — спросила Ася — курносая, и села рядом. Лекцию читал невысокого роста полный, лет 50-ти, с розовым круглым лицом, в белой плоской шапочке, типа ермолки — профессор Фромкин. «Он из Ленинграда, уже давно приехал», — сообщила Ася. Она не сообщила, что он, к тому же, ещё и еврей, что я и без неё видел. «Вот дурак! — подумал я. — Уехать из Ленинграда! Когда таджик меня в автобусе туда отправлял, я бы с удовольствием туда уехал, а ещё лучше — в Нью-Йорк или хотя бы в Вашингтон. От Советской власти мне хочется только одного — возможности уехать. Это у меня почти с детства. Какая бы система ни была здесь, всё равно ничего не изменится. В Израиле тоже, ведь, колхозы есть — кибуцами называются, но нет голода. Хотя любой русский, в особенности хохол, скажет, что еврей — не для сельского хозяйства, т. к. не ходит в грязной одежде и не любит колхозную грязь. А чистенькие интеллигенты — не для земли. И, даже, оказывается, не для науки, поэтому в ВУЗ поступить не дают. Нам на анатомии сегодня сразу труп в нос воткнули, чтобы мы привыкли к плодам медицинского труда, что ли? — отметил мысленно я. — И этот Фромкин уехал из „колыбели“ русской революции, конечно же, не от хорошей жизни, там не был бы профессором. Хотя здесь тоже никогда не станет зав. кафедрой. Зав. кафедрой — таджик, я его видел, похож на саудовского муллу». Фромкин лекцию читал энергично, неприлично картавя, и поэтому прервал мои размышления. Но здесь не Украина — никто не смеялся. Он тоже рассказывал про «основную кость черепа», которая имеет много ходов, каналов, где сосуды и нервы проходят. «Давайте пройдёмся с вами по каналу, где зрительный нерв — нерв оптикус проходит, — предложил он одной сидящей в зале студентке лет 17-ти или 18-ти. — Как вас зовут?» — спросил он у зардевшейся от неожиданности симпатичной студентки. Явно желая именно с ней пройтись по узкому каналу. «Хорошо, что тема — не прямая кишка», — промелькнуло у меня. «Света Симоненко», — произнесла студентка. «Очень приятно, Света, пойдёмте!» — пригласил Фромкин и, взяв её под руку, как в ЗАГС, но без марша Мендельсона, повёл в «мысленный канал», объясняя, в каком они сейчас месте и изгибе. «Видела бы его жена-старушка, где и с кем гуляет её профессор!». Несмотря на эротическое содержание лекции, она не была весёлой. Да и что может быть весёлого в костях?! Затем отправились на практические занятия по органической химии, в другом корпусе. Нашли свою аудиторию и шли уже, как бараны, стадом — с пастбища на пастбище. Выбрал место во втором ряду, около входа — за первым столом. «Хватит, — решил, — прятаться, как в техникуме!». — «Свободно?» — спросила Ася и села рядом. Через 10 минут после звонка зашёл педагог в грязноватом и уже не белом мятом халате, длинный — лет 45, похожий на чайханщика. Осмотрев нас всех насмешливо, с видом: «Ну, и вляпались вы!», он начал: «Будим зинакомитись, моя фамилий Нуралиев Сайдуло Нуралиевич. Будим жюрнал сымотреть, — перешёл он к нам — конкретно. — Одинаев Абдулло, кием хочишь бить? Духтуркалон (главний врачи) хочишь бить? Садис, не будишь учить химий, будешь калаварам — галава капусти! Разумови, чиво такой кислий? Будимь сикоро кисилот учить. Мулюков Петя, чито такой имя, ти чито не точик?». — «Не таджик, у меня мама русская», — виновато произнёс староста. «Ага руськи, а папа точик? Зиначит и имя должин точик бить! Ти начальники и старости, значит ти уже духтуркалон! Сегодня будем с вами учить окисис и закисис. Кито знает окисис и закисис?». — «Накисис и викусис», — пронеслось у меня. «Он узбек, — объяснила Ася, — а у них все на „сис“ заканчивается». — «Ах, да, — вспомнил я, узбеки при встрече спрашивают друг у друга: „Якши ми сис?“ (Хорошо тебе? Как у тебя дела?)». — «Ати знаишь окисис, закисис?» — почему-то выбрал он сразу меня. «Надо на него добрее смотреть, — понял я, — а то сразу стану „духтуркалон!“». — «Завтра будим делить лаборатории работа», — пообещал нам «окисис-закисис». Физика была следующей парой, и хорошо, что в том же корпусе и не надо было стадом куда-то в другой корпус брести. Ася, уже не спрашивая, свободно ли место, села рядом. После звонка в аудиторию вошёл маленький, худенький, чёрненький по бокам, т. к. остальная поверхность головы блестела из-за отсутствия волос. «Он облучился на атомном реакторе», — объяснила Ася причину его лысины. «Заволунов, — представился вошедший. — Я — зав. кафедрой физики и буду проводить у вас занятия по физике в первом семестре, затем мои сотрудники будут проводить занятия». — «Не нашлось местного таджика, кандидата наук, пришлось бухарского еврея сделать зав. кафедрой», — посочувствовал я ректору института. Заволунов рассказывал очень увлечённо. Чувствовалось, что он любит физику, жаль только, что я её не любил. После занятий Ася спросила, не иду ли я в столовую. «Пойдём ко мне, покажу, где живу», — предложил я и отвёл Асю к себе домой. Пообедав с Асей, рассказал ей немного о себе, а больше о брате. Ася досиделась до тех пор, пока брат не пришёл, и с интересом послушала и его рассказы.

«Окиси и закиси» не обманул, на следующий день мы делали, как он объяснил, «лаборатории работ». Нудное, с колбами и пробирками, занятие. Нужно было титровать — капать одно в другое, кислоту в щёлочь, пока красный цвет не побелеет, а белый не покраснеет, как в гражданскую войну, и подсчитать вес. «Бирить укисись и титируйте», — сказал химик «окисиси-закисиси». Тут я сразу понял: «Вот, что такое укисись!». — «Это уксус», — спокойно подтвердила Разумова. Удивительно спокойно и увлечённо она всё делала. Выполнила свою работу, затем принялась Асе помогать, и мне кое-что отвалилось, за что я ей был крайне благодарен. «Завтра у нас чёртова анатомия! — сказала после химии Ася. И продолжала, обращаясь ко мне и Разумовой: — Пойдёмте на кафедру анатомии черепушку учить!». — «Пойдёмте», — согласился я, уже и сам решив, что надо сходить, т. к. чужого черепа дома не было. Бывшая соседка по кибитке Майя обещала у своего папы-анатома украсть череп и мне подарить, но пока надо ходить на кафедру. «Пойдёмте», — согласилась и Разумова, и мы втроём отправились изучать чей-то череп, какого-то Йорика. «Некоторые трупы ещё со времён войны остались, — сказал нам на лекции Фромкин. — Можете и себя продать при жизни, чтобы выпить. Некоторые алкаши так и делают, получают за свой будущий череп 50–100 рублей». Черепа на кафедре выдавал Мешков Гена из соседней группы, моего возраста или старше: толстый, как боров, с маленькими близорукими глазами и очками с круглыми толстыми стёклами — похожий на дебила. Он успел уже где-то, когда-то близко познакомиться с Мулюковым Петей. На кафедре анатомии Мешков подрабатывал как лаборант. Завидев Петю Мулюкова, тут же его обнял и нежно прижал к себе. «Да ну тебя, Генка! — деланно, нехотя отстранился Петя. — Вечно ты как пристанешь!». Генка игриво его потрепал по заднице и громко, трубно рассмеялся. Да так, что трупы, по-моему, проснулись! Получив один череп на троих, выбрали свободную аудиторию, достали анатомию Привеса и атлас по анатомии Синельникова — первый том, отпечатанный в ГДР. Привес был какой-то «Абрамович», и Синельников не лучше — какой-то Давидович. «Евреи пишут учебники, а таджики по ним преподают и ставят евреям двойки — несправедливо!» — решил про себя я.