История русского драматического театра - Николай Николаевич Евреинов

За какие заслуги перед русским сценическим искусством? – спросит заинтригованный читатель.

Отвечу тут же: ни за какие… Гедеонов добился желанного ему поста, лишь благодаря ловкости и находчивости своего «карьеристического» поведения, не брезговавшего никакими средствами. Случай стоит того, чтобы о нем рассказать не как об «анекдоте», а как об истинном происшествии, характерном для тогдашней эпохи, и, в частности, для примера, под начальством каких людей приходилось тогда служить и творить жрецам Мельпомены. Дело было так. Приезжая в Москву, император Николай Павлович давал обыкновенно обед, на который приглашались лица по списку, составленному министром Двора. В один из таких приездов министр пригласил генерала, бывшего в немилости у императора. «Ну и обедай сам с ним, – сказал Николай, просматривая список, – а я не буду». Дело приняло неприятный оборот. Как устранить генерала, не обижая его? Как оставаться при генерале, не вызвав неудовольствия императора? «Не беспокойтесь, – сказал министру находчивый Гедеонов, служивший при Дворе, – я все устрою». В назначенный день и час, злополучный генерал, в парадной форме, в белоснежных штанах, явился во дворец. По заранее составленному плану, лакею, бывшему в заговоре, крикнули снизу: «Подай скорее чернильницу!» Лакей бросился исполнять приказание, заторопился, споткнулся и совершенно натурально вылил содержимое чернильницы на белоснежные штаны генерала. Совершенно натуральны были извинения чиновников и разнос лакея, и генерал уехал домой, вполне уверенный, что роковая случайность помешала ему предстать за обедом пред высокомилостивые очи монарха. Находчивый Гедеонов получил должность директора театров.

И под таким-то начальством приходилось служить и творить таким благородным представителям драматического искусства, как Каратыгин и Мочалов.

Сравнивая этих артистов, авторитетный критик Белинский, их современник, писал:

«Всегдашнее орудие Каратыгина – эффектность, грандиозность и благородство поз, живописность и красота движений, искусство декламации». «Игра (же) Мочалова, – признавал Белинский, – иногда есть откровение таинства, сущности сценического искусства, но часто бывает и его. оскорблением».

Можно живо себе представить, как должен был относиться к такому «актеру нутра» его знаменитый современник М.С. Щепкин, учивший отделывать роли до мелочей и, не полагаясь на успех у публики, «следить неусыпно за собою», совершенствуя свое мастерство.

Еще выше, в строгости к себе и в щепетильном отношении к деталям роли, был прославленный Сосницкий, «дед русской сцены», как его потом называли. По словам Белинского, «нельзя было и требовать большего и лучшего отречения от своей личности на сцене», чем то, которое являл Сосницкий.

Это мастерство внешней отделки роли, лепки образа путем изменения голоса, фигуры, походки и прочих, присущих актеру данных, составило особую линию в развитии русской манеры игры, прозванную «характерностью».

Наивысших результатов художественная «характерность» игры достигла у современника Каратыгина, Мочалова, Щепкина и Сосницкого – непревзойденного, в этом отношении, В.В. Самойлова (1812–1887).

«В его таланте, – говорит П.В. Свободин, – были две господствующие особенности: во-первых, он умел с поразительной точностью воспроизводить речь иностранцев и инородцев, а во-вторых, хорошо рисуя, он прекрасно гримировался, создавая из своего грима целые художественные произведения».

«Обрабатывая роль, – говорит другой критик, г. Ректус, – Самойлов как бы строил графическую схему исполнения. Он брал наивысший пункт напряжения в пьесе, и это была кульминационная точка данного произведения, все остальное было уже слабее. В каждом акте в свой черед намечалась градация силы в том же порядке, затем в каждом монологе, – где одна или две фразы являлись по преимуществу освещенными. Но бывали явления, которые совершенно оставались в тени». «Самойлов понимал сценическую перспективу, несомненно, более своих современников. Иллюзия, производимая им, заключалась отнюдь не в раскраске лица и не в парике, а в общем ритме всей фигуры, движениях, походке, взгляде. Он мечтал сыграть Петра Великого и говорил: “Мне, поверьте, не надо для этого каблуков и носков; дайте мне дверь низкую, по плечо, дайте низкий потолок и мебель на два вершка ниже обыкновенной, да чтоб царевича Алексея играл артист маленького роста, – и я буду саженным гигантом”».

Переходя к актерам эпохи расцвета оригинально-бытового русского театра, нужно упомянуть длинный ряд выдающихся артистов драмы и комедии. Но для историка театра, среди этого ряда запомнившихся надолго артистов, интересны главным образом те, которые оказались не только славными талантами в области драматического искусства, но и такими деятелями в этой области, которые способствовали развитию этого искусства и были до некоторой степени подвижниками-новаторами или учителями, коим обязана изощренностью своего мастерства целая плеяда русских артистов и артисток.

В этом смысле мы должны прежде всего упомянуть Прова Садовского, который показал себя таким же конгениальным толкователем Островского, каким был в предшествующую эпоху Щепкин в отношении Гоголя. Благодаря искусству Садовского, прокладывавшего дорогу национально-бытовому театру и вразумительно-художественно интерпретировавшего 27 типов Островского, русская публика могла очень скоро оценить, сколь правдивы, человечны и трогательны были эти типы, от которых знатная публика, во главе с директором Императорских театров Всеволожским, воротила нос, – мол, «от них воняет овчинными тулупами».

Самарин, Шумский, Мартынов, потом П.М. Медведев, Савина (его ученица), Федотова, Стрепетова, Варламов и Давыдов прославились не только своими замечательными талантами, но и своим мудрым и тонким толкованием произведений Островского. Среди них надо особенно отметить Вл. Н. Давыдова (Горелова) – педагога, стоявшего долгие годы во главе Петербургского Императорского Театрального училища и передававшего свое умение представления типов бытового театра огромному числу учеников, ставших потом украшением драматических театров в России.

Другим блестящим артистом и педагогом в Московском театральном училище был А.П. Ленский, который в своих «Заметках актера» выразил чрезвычайно ценные мысли об игре актера и, в частности, о теории Дидро, имевшей в России немалое число приверженцев.

«Вся ошибка, – пишет А.П. Ленский о взгляде Дидро на сценическое искусство, – произошла вследствие того, что Дидро принял присутствие громадного самообладания в актере за отсутствие в нем чувствительности. Если бы Дидро правильно учел роль самообладания и понял его сущность, – его определение, что создает великого актера, было бы иным и куда более правильным, а именно: “Абсолютное отсутствие чувства, так же как и крайняя чувствительность без самообладания, делают человека вполне непригодным к сцене. Средняя чувствительность, при самообладании, дает хорошего актера. И только крайняя чувствительность, при полном самообладании, дает великого артиста”».

А.П. Ленский очень хорошо понимал, что актер не может исполнять свои роли в каждом спектакле с одинаковым подъемом и страстью, как и виртуоз не в состоянии играть в каждом концерте с одинаковым одушевлением. Как того, так и другого, полагал Ленский, выручает, при отсутствии вдохновения, тщательно выработанная техника; как тот, так и другой, в эти моменты дает лишь результаты своей предыдущей творческой работы (подражая, так сказать, самому себе). «Но когда исполнитель вдохновлен, – он, повторяя свою предыдущую работу, творит снова и притом творческим полусознанием. Это тот высокий момент, когда всем существом артиста начинает управлять не