К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ. - Георгий Чиж

– От платежей пиастрами, ваше превосходительство, я не отказываюсь. Однако мне, признаюсь, было бы весьма прият­но освободиться от небольшого количества товаров, заметьте, нужных для вашего края. Это лучше, чем везти их обратно. Ведь в конце концов можно сделать так: миссионеры привезут хлеб, я заплачу пиастры и получу от них квитанции, которые вы в подлинниках представите вицерою, а не все ли вам рав­но, на какие нужды истратит эти пиастры святая церковь, коленопреклоненно благословляя вас за это дело?

– Кажется, она за вас уже давно усердно преклонила колени, – смеясь, заметил губернатор. – Право же, не могу дать на это разрешения, а хлеб вы получите, только оформите свое требование официальной нотой ко мне.

– Благодарю вас, в таком случае я сейчас распоряжусь разгрузить корабль, а ноту пришлю завтра.

Однако прошло после этого пять дней, хлеба не присылали и старались о поставке не говорить, а слухи о политических осложнениях росли. Благодаря близости с Консепсией стало известно, что из Монтерея прибыла часть гарнизона и разме­щена в миссии Санта-Клара, в сутках езды от порта, и что в Сан-Франциско ожидается испанский крейсер из Мексики. В то же время внешний почет к Резанову подозрительно уве­личился: его всюду сопровождал эскорт драгун.

Однажды Консепсия с видом заправского заговорщика предложила Резанову немедленно пройти в сад. День был жаркий, но она куталась в большую теплую шаль, утверждая, что ее знобит.

– Найдите предлог немедленно вернуться на корабль, а прочитавши вот это, – она вынула из-под шали объемистую кипу испанских и немецких газет, – возвращайтесь, так как я боюсь, что спохватятся. Я слышала, что тут очень много интересных для вас сведений.

Резанов тотчас поскакал к пристани, проклиная нарастаю­щие осложнения. Очутившись в каюте, он дрожащими руками развернул первую газету – из нее выпал вчетверо сложенный лист бумаги. Это оказалось письмо вицероя губернатору. В нем подробно описывалось отчаянное сражение франко-испанского флота с английским.

«Интересно, но, по-видимому, все же не то», – подумал Резанов и, не дочитав письма, вновь схватился за газеты. «Наполеон взял Вену и принудил римского императора уда­литься в Моравию», – гласило одно из сообщений.

«Опять не то!» – досадовал он и вдруг застыл: гамбург­ская газета от 4 октября 1805 года осторожно сообщала о происшедшей в Петербурге революции, не приводя никаких подробностей и оговариваясь, что слухи требуют проверки.

«Газетная утка? Провокационный прием с какой-либо целью?» – задавал себе вопросы Резанов. Новость поразила его настолько, что при всем уменье владеть собой ему не уда­лось скрыть у Аргуелло своего тревожного настроения.

– Этого не может быть, я ручаюсь, чем хотите, – гово­рил он наедине Консепсии после того, как рассказал о встре­вожившем его сообщении. – Решительно не может быть!

Побыть наедине с Консепсией десяток-другой минут Ре­занову удавалось почти ежедневно. На людях он смешил ее до слез, быстро и смешно лопоча по-испански, а наедине образно описывал по-французски петербургскую жизнь круп­ного чиновничества, имеющего доступ ко двору. Не позабыты были и ослепительные приемы Екатерины.

– О, как я хотела бы хоть однажды, хоть одним глазком взглянуть на то, о чем вы рассказываете, мосье Николя! Взглянуть и умереть, – сказала как-то Консепсия, сидя на скамье в саду рядом с Резановым.

– Это не трудно, дитя, – сказал Резанов и, вдруг по­целовав ручку Консепсии, пылко, как молодой любовник, шепнул ей на ухо: – Я увезу вас в Россию, хотите?

Ответные, сумасшедшие поцелуи Консепсии очень смутили еще не старого, но хорошо пожившего вдовца. Однако отсту­пать было и поздно и рискованно...

И вот они жених и невеста. Увы, бурная радость Консеп­сии сменилась постоянными слезами. Для нее настали тяже­лые дни: в дело решительно вмешалась церковь, так как он – о ужас! – православный схизматик[3], а не католик.

– Милый друг, твой вид разрывает мое сердце. Пойми, дочурка, и прости, я не могу идти против святой церкви, – говорил расстроенный отец, лаская заплаканную дочь.

– Если бы вы знали, как я ненавижу этих лицемеров в сутанах, все равно каких – французских, испанских, италь­янских или ваших, русских, – с жаркой ненавистью в гла­зах жаловалась Консепсия Резанову. – Эта подлая, жирная, лысая крыса пыталась застращать меня карами божьими, если я выйду замуж за православного. Какое право имеют эти наглецы называть себя посредниками божьими? Почему таких нечистых посредников терпит создатель? О, как я их ненавижу!

– Успокойся, моя крошка, – говорил Резанов, нежно поглаживая ручку Консепсии.

– Нет, вы подумайте, эти наглецы, оба старались уверить меня, что вы... что ты... милый мой, – девушка прервала свою речь поцелуем, – что ты не любишь меня и затеял это сватовство по каким-то особым дипломатическим соображени­ям. Подумай!

– Какие негодяи! – возмутился Резанов, но тут же вздрогнул от мысли, что святые отцы, пожалуй, недалеки от истины. – Что же еще они говорят?

– Что ты, устроивши свои дела, тотчас же бросишь меня одну, там, у себя, на диком и холодном севере, и никто не узнает, где я и что со мной. Это они говорили и отцу.

Резанов решил действовать энергично. Со святыми отцами он пошел в открытую и, сделавши ценный вклад на нужды францисканского духовного ордена, так как францисканцы отрицали личную собственность, добился церковного обруче­ния, а затем поддержки перед его святейшеством, папой рим­ским, в разрешении на брак.

– Все это очень просто, – убеждал Резанов будущего тестя, – тотчас по прибытии в Петербург я добьюсь назна­чения посланником в Мадрид и устраню все недоразумения между обоими дворами. Затем я отплыву из Испании в Вера-Круц и через Мексику явлюсь в Сан-Франциско осуще­ствлять торговые сношения. Вот тогда-то я и увезу ненагляд­ную мою Консепсию. – Он при этом прозрачно намекнул, что некоторые из русских аристократов целыми семьями пере­ходили в католичество. Смакуя эту возможность и в данном случае, отцы ликовали.

Консепсия с восхищением внимала увлекательным планам Резанова, но наедине, когда фантастические по быстроте рас­четы передвижений заменялись трезвыми, обычными, выходило, что ждать возвращения Резанова можно не раньше чем через полтора года.

– Полтора года! – горестно повторяла Консепсия и пла­кала, пряча лицо на груди у Резанова.

В семье Аргуелло давно утвердилась тирания Консепсии, и буквально все, включая и друга детства Аргуелло, старого губернатора, старались предупреждать ее желания. Губернатор вскоре почувствовал себя гостем у Резанова.

«Тридцатилетняя и примерная с комендантом дружба гу­бернатора, – описывал Резанов немного позже в одном из своих писем в Петербург пребывание в Сан-Франциско, – обязывала его во всем со мною советоваться. Всякая получае­мая им бумага проходила через руки Аргуелло и, следова­тельно, через мои. Но в скором времени губернатор сообразил сделать мне ту же доверенность, и, наконец, никакая уже почта ни малейших от меня не заключала секретов. Я бол­тал час от часу более по-испански, был с утра до вечера в до­ме Аргуелло, и их офицеры, приметя, что я ополугишпанился, предваряли меня наперерыв всеми сведениями так, что ника­кой уже грозный кумир их для меня страшен не был».