Вечный зов - Анатолий Иванов

Косоротов с удивлением глянул на Полипова. Однако, не привыкший обсуждать поступки начальства, произнёс:

— Слушаюсь, вашблагородь.

Косоротов ушёл, а Свиридов опустился на тот стул, на котором сидел недавно Антон Савельев, закрыл лицо ладонями.

— Я что же… действительно могу идти? — тихо спросил Полипов.

— Можете.

— Но как же я объясню… своим… каким образом я вышел отсюда?

— Мне какое дело? Объясняйте. Хотя это действительно вам будет трудно. Мой вам совет — сегодня же ночью убирайтесь из города подальше и там попытайтесь пристать к любой части Красной Армии. Так вы, может быть, спасёте себя, а главное — новониколаевских подпольщиков. Я ведь действительно оставил ваш донос без внимания. А другой не оставит… Впрочем, можете открыто вступать и в белогвардейский отряд здесь, в городе. Дело ваше. Или езжайте в Томск, к Лахновскому, он давно вышел из тюрьмы…

— Да кто же вы, в конце-то концов?! — изумлённо спросил Полипов, как когда-то на квартире у Свиридова.

— Я? — Свиридов отнял ладони от лица. Отвислые щёки его подрагивали. — Сейчас, пожалуй, уже никто. А в прошлом… в прошлом такой же подлец, как и ты…

— Я всё-таки попросил бы…

— Оставь, пожалуйста, эмоции, — устало сказал Свиридов. — Я когда-то смалодушничал, как и ты. Здесь же, в этом городе, в Новониколаевской тюрьме. Ведь мы тогда вместе сидели. И ты помнишь, отец или, кажется, дядя этого Антона Савельева сказал мне: лет через пять ты станешь платным осведомителем царской охранки. А я стал раньше. Я, в прошлом меньшевик, по совету того же Лахновского примкнул открыто к большевикам. И я их выдавал, выдавал! В конце концов меня стали подозревать, относиться недоверчиво. Видимо, я где-то был не так осторожен и хитёр, как ты… Меня разоблачили бы безусловно, но началась революция. В суматохе было уже не до меня, я перебрался из Томска в Новониколаевск и здесь…

— И здесь вы превратились в пьянчужку, — сказал Полипов.

— Нет, тут со мной случилось ещё большее несчастье. Меня вдруг стали мучить вопросы — простые вопросы, которые вчера ещё были мне абсолютно ясны: а что, собственно, происходит на земле, что случилось в жизни, куда она идёт? И я, грамотный, культурный человек, интеллигент, — я когда-то преподавал в гимназии, я учил детей добру, человечности, справедливости, — кто же я, что я, зачем я на земле?

— Действительно, — сказал Полипов.

— Перестаньте! — Свиридов резко поднялся. — Мне вам всего не объяснить, а вам, кажется, не понять.

Он отошёл к окну, опять крестом сложил руки на груди, сжимая ладонями плечи, будто ему было холодно, долго смотрел сквозь решётки на вечернее небо. И вдруг спросил:

— А вот Антон Савельев — он знает, кто он, что он, зачем он на земле? А? На его глазах жена с ума сходит, а он молчит. На его глазах сына терзают, а он молчит. Вы видели, он даже предположительно никого не назвал. Отвечайте! Как он мог? Откуда у него такие силы? Во имя чего?

Полипов не знал, что отвечать и надо ли отвечать.

— Или… или ему ясно, с самого начала ясно то, что мне стало вдруг неясно? — Свиридов потёр виски длинными пальцами. — Что ж, его расстреляют. Его — чуть раньше, нас с тобой — чуть позже. Помнишь, как он сказал? «Народ придавит вас к ногтю». — Свиридов болезненно усмехнулся. — Как вшей, значит. А? Придавят?..

— Чего вы спрашиваете? Вы же только что доказывали Антону обратное.

— Ты болван, Полипов. Какой ты болван! — будто даже с сожалением произнёс Свиридов.

— Вы что же, затем, чтобы сказать мне это… и вообще высказать свои… не знаю, как назвать… сомнения… и кинули меня в этот застенок, заставили смотреть на… Чтобы и у меня возникли такие же сомнения, такие же вопросы?

— За этим ли, за другим ли — мне уж и самому не понять. — Свиридов просунул руку сквозь решётку, сдёрнул оконный шпингалет, толкнул створки. — Захотелось — и арестовал. Я мог бы расстрелять вас вот в этом кабинете, вот из этого нагана. — Он подошёл к столу и действительно вытащил из ящика наган.

Полипов дёрнулся со стула, но полностью, во весь рост, разогнуться не мог, так и застыл, скрюченный, застыл от смертельного испуга — в лице Свиридова не было ни кровинки, глаза, опять пустые, холодные, безумные глаза Свиридова продавливали его насквозь.

— Да, я мог бы, но не знаю, будет ли это справедливо, — заговорил Свиридов тихо. — Я мог бы освободить и Антона Савельева, но тоже не знаю, будет ли это справедливо. Поэтому самое справедливое — пустить себе пулю в висок.

Полипов с ужасом глядел на Свиридова, на его пустые глаза, на белые, как бумага, щёки, на сухие, побелевшие на сгибах пальцы, сжимающие рукоятку нагана. И ему стало до пронзительности ясно, что Свиридов сейчас действительно застрелится.

— У меня есть дочь, Полипов. Вы её видели, кажется. Её Полиной звать, знаете? — зачем-то спросил Свиридов.

— Да. Мельком видел.

— Если вы останетесь живы, скажите ей… когда-нибудь, если выйдет случай, что отец её запутался, что у него не было выхода. И вообще знайте… если потом станет ясно, что я шёл против течения, утром пытался вернуть прошедшую ночь, — что ж, значит, всё правильно. Если же… если окажется, что я боролся за правое дело, — вы меня простите, что не выдержал. Я старался, но нет больше сил. Постарайтесь понять, что сам перед собой я был честен. А ведь сам перед собой каждый должен быть честен. Впрочем, зачем я вам говорю всё это?

«Действительно, зачем?» — подумал Полипов.

— А теперь уходите! Косоротов вас выпустит.

…С бьющимся сердцем, не веря в своё освобождение, боясь, что кто-то его увидит, Полипов вышел из окованных железом дверей здания контрразведки. Когда он шёл вдоль высокого забора, поверх которого была натянута в несколько рядов колючая проволока, услышал выстрел, долетевший, как он догадался, из открытого окна кабинета Свиридова. Звук был тихий, не страшный — будто кто над ухом переломил сухой прутик…

Этой же ночью, воспользовавшись советом Свиридова, Полипов, никуда не заходя, ни с кем не повидавшись, исчез из города.

На расстрел Антона Савельева повели первой июльской ночью, тёмной и хмурой. Было, наверное, часа три, но летние ночи короткие, на востоке, в той стороне, куда его вели, плотные тучи, застилавшие небо, начали синевато промокать. Погромыхивал где-то далёкий гром.

Справа от Антона шёл пожилой, с редковатыми висячими усами конвоир; время от времени зло покрикивал на Антона:

— Давай, давай… пошибче шагай! И так припоздали, рассвет скоро. А-а, лихоманец! — И толкал его прикладом.

Четверть часа назад на тюремном дворе этот конвоир, застёгивая ему наручники, шепнул:

— Перепилены они. Мимо извилистого оврага поведём — прыгай вниз, как зачну кашлять, там ждут…

Сердце Антона забилось: неужели и на сей раз удастся избежать смерти?

Вышли за город, пошли редковатым березнячком. Антон знал: березнячок скоро кончится, начнётся довольно густой смешанный лес, а тут берёт начало этот самый извилистый овраг, не очень глубокий, поросший всякой древесной мелочью. «Удастся ли? Кто там ждёт? Субботин, наверное, кто же ещё…»

Антон волновался так, как никогда не волновался, даже в самых отчаянных и безнадёжных положениях во время своих многочисленных прошлых побегов.

Они давно шли по краю оврага, Антон прислушивался, не кашлянёт ли усатый конвоир, но слышал только, как поёт неподалёку первая, сонная ещё, зорянка.

Как он ни ожидал условленного сигнала — услышал его неожиданно. Усатый конвоир, всё так же идя сбоку, кашляя, чуть отвернулся. Антон ударил его плечом, отшвырнул, в два прыжка очутился на краю оврага, прыгнул вниз, покатился по скользкому травянистому склону, чувствуя, что руки его свободны, только звенят на обоих запястьях нестрашные теперь железки. Наверху раздались крики конвойных и беспорядочная стрельба. Хотя сверху стреляли и наугад — на дне оврага совсем было темно, — Антон слышал, как вокруг глухо шлёпают в сырую землю пули.

— Живо… сюда! — сказал кто-то сдавленно (по голосу Антон узнал наборщика городской типографии Корнея Баулина), дёрнул его в сторону, впихнул в какую-то земляную щель и сам лёг рядом, тяжко дыша. А близко, совсем близко слышался уже топот ног, и усатый конвоир кричал:

— Туда он побёг, лихоманец, туда! Вниз по оврагу. Вон он, вон он! Сто-ой, твою…

Опять наперебой затрещали выстрелы, топот ног и хруст веток под сапогами стали удаляться.

— Живо! — Баулин поднялся, побежал вверх по оврагу.

Антон при падении ушиб колено, но, к счастью, не очень. Прихрамывая, он побежал следом.

Саженей через пятьдесят они выбрались из оврага наверх. Там, в кустах, стояла извозчичья пролётка Засухина.

— Садись, — коротко сказал, подбирая вожжи, хозяин пролётки. — На, переодевайся да спиливай колечки с рук. — Засухин кинул ему трёхгранный напильник, узел с одеждой, погнал пролётку по затравеневшей лесной дороге. Баулин нырнул в лес, будто его и не было.