Он убил меня под Луанг-Прабангом - Юлиан Семенов

Ка Кху тоже улыбнулся и очень мягко ответил:

- Быстрота и категоричность мышления - тоже привычка. Вы торопитесь в вашем мышлении. Наши враги привычно считают, что они выполняют свой долг перед их родиной. Я слежу за радиопередачами из Америки; назовите мне хотя бы одного нашего врага, приехавшего на эту войну добровольно. Непривычно для людей только одно - смерть. А тысячи смертей их солдат заставляют Америку искать зло в происходящем. Поиск зла - это всегда путь к добру. Их солдатами движет не порыв, но привычка выполнять приказ.

- Сдаюсь, ваше святейшество, - сказал Степанов, поднимая руки: он боялся обидеть этого сутулого старика с громадными скорбными глазами.

- "Сдаюсь" - это термин войны, а религия Будды - это учение мира и любви.

- А как быть с любовью? - не удержался Степанов. - Любовь - это тоже привычка?

- Да.

- Значит, любовь порочна?

- Суетна, - улыбнулся Ка Кху. - Что такое любовь? Минутное наслаждение, а после усталость и пустота...

- Любовь не приносит усталость. Любовь дает силу.

- Вы не правы. Любовь не может быть равноправной, это всегда борьба. А разве неравноправие может дать силы? Впрочем, Будда не запрещает любить. Будда вообще ничего не запрещает. Будда лишь советует...

К монаху подошел бритоголовый служка и сказал:

- Святой отец, через десять минут у вас проповедь...

- Здесь есть монастырь? - спросил Степанов.

- Нет. Я буду выступать с проповедью по радио. Здесь в пещерах радиостанция.

- О чем будет проповедь?

- Об основной догме нашей веры - взаимоотношение силы и гуманизма.

Степанов закурил и сказал:

- Насколько я знаю, ваша главная догма - гуманизм и сила. Или от перемены мест сумма не меняется?

Ка Кху отхлебнул остывшего чая, нахмурился и ответил - совсем тихо:

- Вы правы. Классический буддизм древности ставил на первое место гуманизм, а уже после силу, которая необходима каждому, чтобы стать гуманным. Не наша вина, что нам приходится звать народ поначалу к силе, а не к гуманизму. Мы должны быть сильными, чтобы победить, а уж после наступит эра гуманизма - так учим мы сейчас. Нас заставляют бомбежки учить азиатов догме силы. Америка забыла, что нас - половина мира. Это очень страшно, когда половина мира начинает исповедовать догму силы, отводя на второй план догму гуманизма. Но как же быть иначе, - спросил он скорбно, когда убивают детей и разрушают больницы?

00.31

- Почему ты не пьешь? - спросила Сара.

- У меня скоро новый вылет.

- Когда?

- Через четыре часа.

- Разве нельзя его отменить?

- Можно. Наверное, можно.

- Ну так что ж?

- Я не хочу его отменять.

- Почему?

- Так.

- Что с тобой случилось, Эд?

- А что случилось с тобой, Сара?

- Может быть, правильнее спросить: что случилось с нами?

- Может быть.

Он вспомнил, как назавтра, после разговора с редактором своей газеты, он поехал к Тому Маффи. Тот прочитал рукопись при Стюарте. Эд сидел на краешке стула: он всегда неловко себя чувствовал, когда при нем читали его вещь.

- Ну что ж - сказал Маффи. - Занятно, интересно и - главное - во многом справедливо.

Он сидел мгновенье задумавшись, потом быстро закурил, забросил ногу на ногу и неожиданно спросил:

- Как вы представились мне по телефону?

Эд собрался повторить, но Маффи, улыбнувшись, махнул рукой:

- Не надо. Вы спросили меня поначалу, читал ли я ваши книжки. Так?

- Так.

- Как это ни странно, я прочитал вашу книгу год назад, когда летел в Лос-Анджелес. Хорошая обложка, недорого стоит и завлекательно-сексуальное название. На ваше счастье, я вспомнил книгу. Книгу, а не вас. А что такое писатель, имеющий свое политическое мнение, идущее вразрез с общепринятым? Не знаете? Я объясню, - сказал Маффи и подвинул Эду телефонный аппарат. Наберите номер и закажите себе билет на самолет, уходящий куда-нибудь через час. Только на тот рейс, где уже нет билетов. Валяйте, валяйте. Если вы просто назовете свою фамилию и на другом конце провода девочки захлопают от восторга крыльями и посадят вас к пилотам - я замолкну. Но вам откажут, Стюарт. Если бы позвонил Хемингуэй - ему бы билет дали. Писатель, Стюарт, - лишь тот, кого знают по имени, даже не читая книжек. В этом, конечно, есть великая таинственная непознанность: иной выцедит пару книжонок, но у него хорошая фамилия, которую легко запомнить, - он победил, он счастливчик. А вам придется мямлить: "Вы читали повесть "Ночь в ватерклозете"? Не помните? Ну там еще кастрируют гермафродита в Валенсии..." А вам ответят: "Не читал, до свиданья!" Можете жить с козлом, но пусть об этом напишут в газетах, пусть вас запомнят, вас и - главное ваше имя.

- Это несерьезный разговор, - сказал Эд. - До свидания, мистер Маффи.

- Это очень серьезный разговор, - ответил Маффи, - и не дело мужчинам обижаться друг на друга. Если вы считаете, что я вас оскорбил, попробуйте набить мне морду.

- Мой шеф советовал мне получить Нобелевскую премию, я уже слышал советы, подобные вашим: жить с козлом или получить премию - все это рядом.

- Ну так я вам скажу, почему вас не напечатал толстый в своем официозе, Стюарт. Ваш шеф - смелый человек, и он умеет драться - это я вам говорю. Он не напечатал вас потому, что он мудрее вас. Из литературы вы полезли в политику. Литература - это безответственные эмоции, а политика это наука, равная математике. Вы предлагаете низвергнуть устоявшуюся систему, Стюарт. Во-первых, кто ее будет ломать? Вы?

- Почему я? И почему ломать?

- Потому что я умею читать и думать - вот почему! И не врите себе и мне, - это детство. Все люди понимают, когда их обманывают, но стесняются об этом сказать в глаза обманщику. Я - исключение. Ладно. Поломали систему. А что будем строить вместо? У вас есть программа созидания? Нет ее у вас. Всегда легче создавать программу разрушения, Стюарт, это в людях от детства, от нежных младенческих игр, когда куклам отрывают головы, а велосипеды кидают под поезд. Устоявшееся настоящее лучше неизвестного будущего. Впрочем, если вы приехали из Хельсинки с программой Маркса, то я, конечно, напрасно мечу перед вами бисер. В этом случае нам надо не разговаривать, а стрелять друг в друга.

Эд тогда начал метаться: нет груза тяжелее, чем груз неопубликованной рукописи, особенно если тебе двадцать девять и к жажде правды примешано проклятие честолюбия. Деньги кончились, он жил в долг, с ужасом думая где взять денег, чтобы расплатиться с кредиторами. Он пошел в крайне левую газету.

- Э, нет, - сказали ему там, - нет, Стюарт. У вас нет позиции: вы себя половините. Высказывая правильные вещи о положении в нашем доме, вы называете русских "кремлевскими диктаторами". Зачем? Вы справедливо ругаете и госдепартамент, который поддерживает русских фашистов из НТС, и нашу интеллигенцию, которая спокойно взирает на то, как подкармливают фашизм, но при этом обвиняете советское искусство в утилитаризме. Вы хотите стать над проблемой, Стюарт. А люди не терпят судей, они любят собеседников.

Так, в метаниях, прошло два месяца. Он не спал ночами, его раздражало все: и люди, которые шли по улицам тугой безликой массой, и жар, и даже то, как Сара гремела тарелками на кухне.

Однажды под утро она его спросила:

- Я совсем перестала быть для тебя женщиной, Эд?

- Ты сошла с ума, - только и ответил он ей.

Одолжив денег, он пригласил стенографистку, мисс Бьюти. Девочке шел девятнадцатый год, но она великолепно работала. Он попробовал передиктовать ей свои очерки, в чем-то смягчить, что-то спрятать, пожертвовать мелочами во имя главного. Он читал написанное и приходил в ярость - на туловище волка баранья шкура не влезала. Он хотел дать все прочесть Саре, но ее целыми днями не было дома: взяв Уолта, она с утра уезжала на Лонг Айленд.

- Ты мне сейчас нужна дома, - сказал он, протягивая ей рукопись.

- Да? - удивилась она. - А я как раз считала, что мое присутствие будет мешать тебе с мисс Бьюти. Ты так мил с ней, и она смотрит на тебя влюбленными глазами...

- Уж не сплю ли я с ней, по-твоему?

- А почему бы нет? Девушка очень мила, в твоем вкусе...

"Женщине, сотворенной из нашего ребра, надо всегда все объяснять, как в школе для дефективных, - сказал ему уже после, здесь, журналист Тэдди Файн. - Только художники стоят над природой и живут в мире созданных ими же образов. Подруги художников сотворены из обычного человеческого материала. Умозрительно понять разницу между собой и художником, который рядом, - удел добрых гениев. Ты гениальных женщин видел? Я - ни разу".

Теперь на маленькой сцене стоял мальчик в коротких штанишках с проймами и отбивал ногой ритм. Он ослепительно улыбался залу и пару раз подмигнул Саре: он заметил ее, хотя они с Эдом сидели в самом темном углу.

- Сейчас я вам расскажу про мою подружку, - вдруг запел он хриплым голоском, - про девочку, у которой все как у мальчиков, только у нее нет пиписьки!

- Боже ты мой, - охнула Сара, - что поет этот карапуз?! Ужас какой!