Наряд Мнемозины - Владислав Отрошенко

— Осталась последняя, Тимоша, — ласково сказал кавалер. — Будешь отрезать?

— Буду, буду! Улыбайтесь, господин кавалер! Я хочу отыграться.

— Я улыбнусь, я с удовольствием улыбнусь, Тимоша, когда ты проиграешь мне и эту пуговицу... Что там у нас? богомол? таракан? или певчий кузнечик? А?

— Маврский клоп в обнимку с цикадой!.. Зачем вам эти деньги, Арнольд Владиславович? Вы никогда не попадете в Святую Такма-Но-Хару.

— Да, не попаду, — согласился кавалер. — Мне нравится жить з д е с ь, Тимоша. Я очень люблю травку, цветочки, насекомых и солнышко. И небеса, — добавил он поразмыслив. — Они бывают несказанно красивыми. А что до твоих удмубов (так, по-видимому, назывались такманохарские деньги), то они ведь фальшивые, а? Признайся. Ты их сам нарисовал, подлец. А твой медведь тебе помогал. Воображаю, как вы сидели где-нибудь на лужочке и, хихикая, чертили эти мрачные гробики и... что тут у вас еще? гармошки? хе-хе. Глупцы! На удмубах изображают погашенные факела, слезы и черные лилии. И там, в Такма-Но-Харе, на них ничего не купишь, кроме ангельских крылышек. А здесь, — кавалер постучал ноготком по портрету королевы, которая, улыбаясь счастливым и толстым лицом, смотрела со стоудмубовой бумажки, — здесь Мнемозина берет только одной монетой — настоящим мгновением... и в сущности, вечностью. Вечностью, Тимоша, за какое-нибудь чудесненькое воспоминаньице! — Кавалер достал из шкатулки сигарету, медленно протянул ее под носом и, не закуривая, положил в пепельницу. — Кстати, Тимоша, ты помнишь, как выглядел герцог Бургундии Филипп Добрый?.. Я вот не помню, забыл. Демиург Александрович интересовался, был ли он толст или худ и какого цвета у него были глаза. А я не помню. Я позабыл даже, как выглядел мой папочка — граф Анжуйский. Говорят, будто он был уродцем: ростом в четыре локтя, с огромными ступнями и с отвисшей губою... боже, какая мерзость, не правда ли?

— Мерзость, — охотно подтвердил эквилибрист.

— Дурак! — осек его кавалер. — Я могу себе выдумать любого папочку! Красавца, такого, как Демиург Александрович, высокого, стройного, с черными кудрями и с усами «бравадо», хе-хе... Это будет Милый Образ Родителя, и я не истрачу на него ни единого мгновения жизни, потому что я его выдумаю сам. Выдумаю, Тимоша! Эта подлая дрянь, — кавалер, наклонившись (чтоб не промахнуться), звучно сплюнул на портрет такманохарской королевы, — делает то же самое! Она выдумывает, выдумывает! И торгует своими подделками... Я это понял, Тимоша, и давно уже не пользуюсь ее услугами. И поэтому я, — кавалер постучал себя кулаком в грудь, — я вечен! Я буду вечно смотреть на солнышко, на травку и на цветочки и никогда не попаду в твою вонючую Такма-Но-Хару! Да-с... И вот еще что, Тимоша, у Мнемозины есть рог во лбу, ты забыл его нарисовать, дуралей. А знаешь, для чего он ей нужен?

— Не знаю, — сердито ответил эквилибрист.

— Для красоты, Тимоша! Для красоты... о! Эта потаскуха любит красоту...

— Бросим кости, господин кавалер.

— Да-да, Тимоша, бросим, ты первый.

Эквилибрист накрыл ладонью кожаный стаканчик, энергично потряс его над столом и резким движением перевернул: он еще успел произнести скороговоркой какой-то похабный стишок, пока кости, ударяясь о гладкую поверхность стола, подскакивали и кувыркались в воздухе.

— Ай-я-яй, какое несчастье, Тимоша. Три единички! — Изображая сочувствие, кавалер покачал головой — фиолетовая кисточка, висевшая на кончике его колпачка, несколько раз перепорхнула с одного уха на другое.

— Вы можете не бросать, — мрачно сказал эквилибрист. — Я проиграл, довольно...

— Отчего же, Тимоша, попробуем. Всякое может случиться. Помнится, как-то играли мы с герцогом Филиппом. Он поставил носовой платочек своей супруги Изабеллы. Я был влюблен в нее, Тимоша, о, как влюблен! Я готов был отдать за этот несчастный лоскуток все свое состояние: замки, золото, лошадей и китайских карлиц. Но герцог, он был шутник, он предложил мне поставить брови, мои брови, Тимоша! И я поставил. Я выбросил три единички — но не проиграл: герцогу тоже выпало три единички. Он хохотал и весело трепал меня за ухо: «Ах, ты счастливчик! Ты никогда не проигрываешь, мой милый Арнольдик! Я тебя за это люблю, и если когда-нибудь надумаю казнить тебя, то казню с шиком! Эшафот поставим в павлиньем саду, обтянем его парчою и бархатом, устроим фейерверк, будет играть красивая музыка, позовем самого юного палача Бургундии и отрубим тебе голову, мой милый, хрустальным топором!»... Дело мы решили полюбовно, Тимоша. Я сбрил свои брови, а герцог подарил мне фаццалетто Изабеллы, вот оно. — Кавалер выдернул из широкого рукава халата кружевной платок, сложенный вчетверо, быстро развернул его на столе и так же быстро скрутил его в тонкую трубочку, из которой он тут же вытряхнул кости, каким-то чудом оказавшиеся в платке.

— Три шестерки, Тимоша! Я выиграл. — Кавалер взял со стола янтарную пуговицу и, даже не взглянув на нее, небрежно бросил ее на камин.

Несколько минут игроки сидели молча. Кавалер натирал суконной тряпочкой ногти и время от времени рассматривал в них свое отражение. Эквилибрист, раскуривая сигару, подбрасывал на ладони кости.

— Хочешь я верну тебе все твои деньги? — сказал кавалер.

— А пуговицы?

— И пуговицы тоже. Пришьешь их на место, у меня есть иголочка и подходящие нитки.

— Да, но вы же...

— Конечно, конечно, Тимоша, не бескорыстно. Поможешь мне сделать одно важное дельце. — Кавалер поднялся с кресла; заложив руки за спину, прошелся вокруг фонтанчика, погладил по шее механического лебедя и вдруг, перегнувшись через бордюр, нырнул в воду... В багажнике стало как-то чересчур уж тихо, не только люстра перестала позвякивать, но и синие струйки сверлили мерцающий водный круг почти что беззвучно, точно они проливались в глубокий сугроб; их неподвижные дуги, висевшие в воздухе, некоторое время еще сияли (и даже довольно ярко), когда люстра и синие лампы, освещавшие весь фонтанчик, уже погасли. Эквилибрист зажег спичку и приподнялся со стула; прикрыв огонек ладонью, он двинулся было к фонтану, но тут же споткнулся о плоский железный ящик, громыхающий у него под ногою, и налетел на кучу безликого хлама, затаившего в своих твердых углах и округлостях внезапную боль разнообразных ушибов. Переворачиваясь с боку на бок и слизывая кровь с разбитой губы, он попытался разыскать в темноте спичечный коробок — нащупал ворох замасленных тряпок, холодные гаечные ключи с заостренными рожками, канистру, помятые ведра, зачехленное колесо.

— Ты!! — заорал циркач истерично. — Подлый шевалье!.. Куда ты исчез?! Включи немедлено свет, ублюдок! Свет!! Или я разнесу твой гнусный фонтанчик! — Не дождавшись ответа, эквилибрист схватил лежавший у него под рукою насос, вскочил на ноги, и прежде чем мозг его, сотрясенный сильным ударом, вспыхнул и растворился в сером пульсирующем тумане, он еще успел изумиться неожиданной тесноте багажника...

Очнувшись, эквилибрист увидел ярко сиявшую люстру, высокое трюмо, украшенное деревянными статуэтками белочек, и кавалера, сидевшего верхом на лебеде и беззаботно катавшегося вокруг фонтанчика.

— Зачем вы нырнули в воду? — спросил эквилибрист.

— Я? — удивился кавалер. — Я никуда не нырял, Тимоша. Тебе приснилось.

— Мне ничего не может присниться, — раздраженно сказал эквилибрист. — Вы же сами меня убеждали, что я всего лишь видение... видение Мнемозины, которую вы тут поносили...

— Глупости! — воскликнул кавалер и, натянув уздечку, остановил лебедя. — Я видел, ты задремал на стульчике и бормотал во сне, значит, тебе что-то снилось... Ты ругал меня и грозился избить...

— Простите, я и не думал... может быть, я...

— Полно, полно, Тимоша, — перебил его кавалер, — это же сон, чего не скажешь во сне... Я, знаешь ли, тоже люблю подремать среди бела дня и, представь себе, вижу сны. Они снятся не только видениям, но и видениям видений, хе-хе. Иди сюда, покатаемся.

Эквилибрист подошел к фонтанчику, кавалер вытащил ножку из стремени и предусмотрительно подтолкнул к мраморному бордюру качавшегося рядом с ним лебедя, головка которого была обременена не только высоким султаном, но и совсем уж ненужными шорами. Лебеди медленно поплыли по кругу.

— Так о чем мы с тобой говорили? — спросил кавалер. Он явно наслаждался катанием: прикрывал ладошкой глаза и даже постанывал от легкого головокружения: «Ах, ах, хорошо!»

— О снах, — сказал эквилибрист. Его лебедь в отличие от кавалерского выделывал, точно обученная цирковая лошадь, различные фигуры: раскачивался, кружился, плыл то боком, то задом, иногда перепархивал через фонтанчик.

— Нет, еще раньше, Тимоша. До того, как ты задремал.

— Вы обещали вернуть мне пуговицы и деньги.

— Да... Если ты согласишься оказать мне одну услугу, — Кавалер, не останавливая лебедя, нагнулся, запустил руку в бассейнчик и вытащил из воды арбалет. — Нравится? — спросил он, вытирая скомканным колпачком узкий приклад с перламутровой инкрустацией. — Красивая вещь, не правда ли?