Бумеранг - Виктор Дьяков

– Вы хотите сказать, что там же он встречается с еврейками и призывает их воздействовать на мужей, чтобы склонить их к выезду в Израиль? – прямо, без обиняков спросил директор.

– Не только с еврейками, но и с русскими и прочими, у которых мужья евреи. А в нашем институте таковые есть, а если брать целиком весь наш городок, то потенциальная аудитория у Карлинского получается немаленькая. А запудрить мозги какой-нибудь недалекой бабенке возможностью выехать за границу не так уж сложно. Они же почти все уверены, что за бугром везде лучше, чем у нас. Вон сколько их еще девчонками за студентов-иностранцев замуж выходят. И за кого? За негров и арабов из самых нищих стран. Каждая надеется, что там она жить лучше будет чем здесь. Ну, а что касается Глузмана… он сам, конечно, ни сном ни духом, он весь в работе. А вот супруга его, она одна из тех, кто регулярно общается именно с этим Карлинским. Сведения вполне достоверные, – пресек возможные возражения насчет неправдоподобности сказанного Ануфриев.

– Ну и что с того? – директор пока не переварил то, что услышал и был несколько растерян.

Ануфриев, по всему, хороший физиономист с удовлетворением отметил этот факт. Тем временем Скворцов несколько успокоился, выпив воды из стоящего на тумбочке рядом со столом сифона.

– Даже если и ваши сведения верны… у нас сейчас слава Богу не сталинские времена, и если Карлинского не арестовали до сих пор, значит не за что, а то что он говорит… Как известно, у нас в Конституции отдельной строкой прописана свобода слова, и каждый волен излагать свое личное мнение, – не очень уверенно произнес Виктор Павлович.

– Так-то оно так, но если дело кончится тем, что один из наших ведущих специалистов, каким безусловно является Лев Михайлович Глузман, вдруг, под влиянием той же жены подаст заявление на выезд… Его, конечно, никуда не выпустят, это понятно. Но каковы будут последствия для всего руководства института и для вас лично?

В кабинете воцарилась гробовая тишина. Скворцов шевелил желавками и напряженно размышлял.

– Нет, это невозможно. Я Глузмана очень хорошо знаю, он стопроцентный советский человек, коммунист, – наконец произнес он.

– Виктор Павлович, среди тех, кто под влиянием близких подавал заявление на выезд в Израиль, были даже Герои Советского Союза, не говоря уж о Героях соцтруда, – укоризненно заметил Ануфриев.

– Нет, хоть тридцать жен его будут уговаривать, он не бросит работу, она для него все, он не мыслит себя без нее, я в этом уверен, – нервно, словно самого себя убеждая, говорил директор.

– Ну что ж, ваша уверенность… это хорошо. Допустим, что все так. Но ведь кроме Глузмана есть и другие, не все же не мыслят себя без этой работы… Я все же вот что думаю, вам Виктор Павлович надо выходить на Москву, напрямую на министра и в личной беседе просить, не слишком это афишируя, под любым предлогом, без шума убрать Карлинского от нас. Ну, зачем нам эта головная боль. При ваших личных отношениях с министром, думаю, такая просьба вполне возможна, – вкрадчиво закончил свою мысль Ануфриев.

Директор вновь задумался и при всей своей нелюбви к заму на этот раз вынужден был констатировать, что тот абсолютно прав, более того, проявляет дальновидность, беспокоится не только о себе, но и о репутации всего института.

– По телефону такой вопрос не решить и за несколько дней командировки, боюсь, тоже. А вот на испытаниях нашей ракеты, летом… если все пройдет успешно, я попробую в неформальной обстановке попросить об этом министра. Но до того, ничего не поделаешь, придется нам здесь его терпеть. Думаю, за это время он не успеет нам большую подлянку сделать, – вновь усмехнулся директор, но на этот раз усмешка получилась у него довольно невеселой, скорее даже мрачной.

6

В периоды, когда Лев Михайлович находился в состоянии очередного «мозгового штурма», он как бы дистанцировался от всего, что не касалось его непосредственной работы. В апреле как раз и наступил такой период. Работа по окончательной «доводке» нового радиовзрывателя вышла, образно говоря, на финишную прямую. В группах разработчиков, где по той или иной причине работа стопорилась, в качестве аварийной команды подключался лично Лев Михайлович и… дело сразу или не сразу, но сдвигалось с мертвой точки и вновь входило в фазу поступательного движения. В математических расчетах ему не было равных, но когда все параметры той или иной схемы уже просчитаны, радиоэлементы спаяны и идет стендовая проверка… Здесь уже на первое место выходит не математика и даже не совсем физика, а особая «наука о контактах», которой вроде бы не существовало в теории, но на практике с ней сталкивались постоянно как разработчики, так и эксплуатационники. И в этом, казалось бы, скучном и нудном деле, поиске неисправностей, большинство из которых так или иначе оказывались связаны именно с контактами, удивительное упорство, «нюх» и изобретательность опять-таки проявлял Лев Михайлович. Хотя, в общем-то, это была совсем не его обязанность, выискивать где не контачит.

– Вот, посмотрите, Лев Михайлович, – сокрушался, беспомощно разводя руками старший группы. – Вроде все должно работать, а на выходе ноль, нет импульса запуска. С ног сбились, никакими законами это не объяснить… Вот видите, если блок ставим в положение для ремонта, все работает. Назад в стенд задвигаем, начинаем проверять – ничего нет. Только вот так, ни в одном другом положении не работает.

– Визуально весь монтаж просмотрели? – спрашивает зав. лаб.

– Да не то что просмотрели, прощупали пропаяли несколько раз. Вроде все нормально, пайка качественная, кабеля и дорожки в печатных платах исправны, все «прозванивается».

– Осциллографом прохождение сигнала смотрели?

– Ну, за кого вы нас… Конечно смотрели, хотя как его посмотришь когда блок в стенде, а в выдвинутом положении все прекрасно все импульсы на месте. Но мне почему-то кажется, что все дело вот в этой интегро-дифференцирующей цепи, хотя мы уже все элементы в ней поменяли и никакого эффекта. Боюсь, всю схему, все элементы перепаивать придется, а это с настройкой лишних два дня работы, да и реле менять, а они с золотыми контактами, на них отдельный акт составлять надо на списание драгметаллов, иначе другие не выдадут. В общем, много мороки, – продолжал плакаться старший группы с красными от бессонной ночи глазами.

– Значит, говорите, вроде все в норме, и в то же время ничего нет, и ни осциллографом ни тестером определить ничего нельзя? – все глубже входил в курс дела Лев Михайлович, все больше концентрируясь и превращаясь в единый мыслящий орган. При этом все прочие органы, даже пищеварения как бы прекращали временно функционировать, чтобы не забирать лишнюю энергию целиком предназначенную для мыслительного процесса…

Вся группа разработчиков теперь уже во главе с самим завлабом, уладив формальности с секретной частью особого отдела, остается работать уже на вторую подряд ночь. На Льва Михайловича все они надеются как на Бога, надеются, что третью ночь они все-таки уже будут ночевать дома. Ведь еще не было случая, чтобы «сам» Глузман не мог найти причину любой, самой сложной неисправности, не мог запустить самую незапускающуюся схему. Да и как же иначе, ведь он лично все это продумывал, рассчитывал и конструировал, и в его расчетах и конструкции ошибок просто не могло быть. Он в это сам верил непоколебимо, и эта уверенность вселяла веру и в его подчиненных.

Но на этот раз неисправность казалась просто «неуловимой», из ряда вон выходящей. Все вроде должно работать, но не работало, за исключением одного положения вне стенда, да еще под неким определенным углом, находясь на выдвижном ремонтном «столе». Но находиться под таким углом на ракете данный блок никак не мог, ведь ракета в полете все время меняет свое положение.

К двум часам ночи половина группы уже была не в состоянии ни о чем думать и дремала прямо на своих рабочих местах. Сохраняли работоспособность лишь завлаб, старший группы и монтажница, девушка с разогретым паяльником в руке, которой Лев Михайлович время от времени отдавал распоряжения:

– Зина, вот этот контакт пропаяй получше… Вот этот резистор замени, что-то он мне не нравится, как-то потемнел неестественно…

Ничего не помогало. Импульс, который должен формироваться на выходе данной схемы и запускать передатчик не вырабатывался, ни в одном положении испытываемого блока, кроме того самого. То был парадокс, нонсенс… К четырем часам утра упал головой на стол окончательно обессилев старший группы, дремала в промежутках между пайками и монтажница… около пяти часов все это сонное царство разбудила громкая русская матерная брань. Мужчины недоуменно крутили головами, женщины изумленно таращили глаза, впервые слыша такое из уст обычно вежливого и интеллигентного завлаба. Самым цензурным словом в его тираде было слово «суки»: