Трехглавый орел - Владимир Свержин

– Посмотрите, миледи, он разорвал подушку, – слышу я сквозь бред. – Сжал пальцы и разорвал ее.

Голос, которым произнесены эти слова, мне незнаком, но я готов поклясться, как только смогу говорить, что никто из экипажа «Феникса» так разговаривать не может. Так произносят слова девушки от шестнадцати до осьмнадцати годов, вырастая из девичьих платьев и не дорастая еще до женских.

Не знаю уж, как там мертвецы с монетами, положенными на глаза, но я поднимаю свои веки так, будто каждое из них прижимает шестнадцатифутовое ядро.

– Смотрите, смотрите, миледи! Он наконец очнулся! Сквозь дымку я вижу двух девушек, склонившихся над моей постелью. Судя по очертанию фигур, передо мной госпожа и ее камеристка. Во всяком случае, платье а-ля сигнальный буй наводило меня на мысль о светском статусе одной из моих «сиделок». Я с тоской вспомнил виденные мною в изрядном количестве портреты красавиц XVIII столетия: все те губки бантиком, глупенькие кукольные глазки и щеки, за которыми можно было хранить запас продовольствия на черный день. В родовом поместье моих предков таких милашек была целая стена. Однако до конца времени этих фарфоровых кукол оставалось еще лет двадцать, и лежать все эти годы, не размыкая глаз, не было никакой возможности. Я сделал над собой усилие, стараясь навести резкость во взгляде. Не знаю, то ли художества всех этих маэстро мазка были неудачной глупой местью вздорным кокеткам, то ли мне уж так везло, но обе сидевшие у моего скорбного одра барышни были весьма хороши собой. Особенно ежели вдруг смыть с них обязательные напластования туши, пудры и румян. Однако полагаю, подобная мысль, выскажи я ее, показалась бы здесь святотатством. Милорд пришел в себя, – констатировала служанка, озаряя каюту неожиданно радостной улыбкой.

Насколько я мог судить, она вообще была девушкой простой и жизнерадостной.

– Сходи позови лорда Джорджа, Вирджиния, – произнесла ее госпожа голосом глубоким и бархатистым. – Скажи, что его племянник очнулся.

– Слушаюсь, мадам. – Камеристка присела в неизменном книксене и поспешно исчезла за дверью.

Пользуясь случаем, я нагло уставился на хозяйку апартаментов, стремясь получше разглядеть ее, вычленить основное из-под слоя модных художеств. Мне тяжело описывать словами женскую красоту. На мой взгляд, все эти воспевания формы носа, цвета губ и величины ушей лишь жалкое блеяние, неспособное и в малой мере передать впечатление от действительно красивого лица. Такое впечатление подобно молнии. А можно ли описать в подробностях и красках эту самую молнию, особенно когда она попадает в тебя? Единственное, что действительно обращало на себя внимание, были, конечно же, глаза. Серые, как туман, но не грязный смог заводских предместий, а утренний туман где-нибудь на берегу озера, готовый исчезнуть и открыть взору наблюдателя и раннюю синеву воды, и свежую зелень листвы, покрытую росой. Все это было во внимательно глядевших на меня глазах неизвестной красавицы. И все же если действительно считать глаза зеркалом души, то жили в этой душе какая-то печаль и тревога, непереводимые на язык слов да, вероятно, и невысказанные самое себе. Мне было лестно думать, что прекрасная дама тревожится обо мне, однако оснований для этого не было ровным счетом никаких.

– Я жив. – Попытка произнести эти слова в полный голос и даже с некоторой иронией закончилась провалом. Губы едва шевельнулись, будто после сильного мороза.

– Несомненно, милорд.

– Когда б я умер, мне вряд ли бы сыскалось место в раю. А встретить такого ангела в аду – вещь невозможная. – Произнеся подобный комплимент, я почувствовал, что вновь теряю сознание. По всей видимости, самочувствие мое не располагало к столь длительным беседам.

– Он забылся, милорд. – Слова эти долетели до моего сознания, покрытого пеленой слабости, заставляя вновь вернуться в мир живых. – Если пожелаете, можно дать ему нюхательную соль.

– Благодарю вас, герцогиня, но, похоже, он уже приходит в себя. – Рокочущий голос, которым были произнесены эти слова, несомненно, принадлежал моему дядюшке. – Добрый день, мой мальчик, – громыхнул он, увидев, что я открываю глаза.

– Добрый день, – прошептал я.

– Я вас оставлю, господа. Мне необходимо сделать кое-какие распоряжения. Если вам что-нибудь понадобится, вызывайте прислугу. Доктор обещал быть через четверть часа.

Она грациозно поднялась и поплыла к выходу, шурша шелками своей юбки. Мне отчего-то вспомнилось, что подобный фасон назывался «взволнованным», но быть может, я путал и его величали «удивленным».

Поза, в которой я лежал, доставляла мне массу неудобств. Уж и не знаю, сколько я валялся вот так, уткнувшись носом в батистовую подушку, но все мое тело затекло и было тяжелым и непослушным, будто чужим. Попытка повернуться на бок отозвалась резкой болью, и я, застонав, был вынужден отказаться от этой мысли.

– Лежи, лежи. – Заметив мое движение, лорд Баренс сделал останавливающий жест рукой. – Ну что, телохранитель, – он улыбнулся, – ты свою работу выполнил отменно. Уж прости меня, старого дуралея.

– За что?

– За то, что я в тебе сомневался. Засиделся тут, глаза замылились, просмотрел уловку. Знаешь, кстати, кого ты в плен-то взял?

Памятуя неудачную попытку повернуться, я отказался от желания пожать плечами и лишь тихо прошептал:

– Нет.

– Это сам Джон Пол Джонс. Своего рода легенда. Первый капитан американских повстанцев. Он один пустил на дно наших кораблей более, чем все остальные каперы вместе взятые. И можешь мне поверить, если бы ты доставил Джон Пол Джонса в Лондон, всю оставшуюся долгую жизнь жил бы безбедно и каждый твой выход в свет сопровождался бы фанфарами и барабанным боем.

Я закрыл глаза, представляя себе эту картину, и меня отчего-то начало подташнивать. Впрочем, возможно, этому виной была лаванда, которой надушено белье.

– Жаль, не судьба, – утешил меня дядюшка. – Пока ты тут отдыхал, представитель местного губернатора потребовал выдать капера французским властям.

– Французским?

– Ах, ну да! Я забыл тебе сказать. Мы во Франции. Во время схватки один из негодяев бросил факел в картуз с порохом возле орудия. Пушку сорвало с лафета, но это еще полбеды: огонь охватил снасти. В общем, мы едва дошли до Кале. Недели полторы-две «Феникс» не сможет выйти в море, а учитывая то, что он в руках у французов, пожалуй, и того больше. Так что Пол Джонса пришлось отдать.

– Почему?

Лорд Баренс тяжело вздохнул:

– Французы предъявили ему обвинение в захвате и уничтожении шхуны «Екатерина де Ла-Марш», а любой корабль, в особенности военный, капитан которого не желает выдавать властям человека, обвиненного королевской судебной палатой в пиратстве, сам считается пиратским. Так что в противном случае мы бы потеряли и корабль, и корсара, и собственную свободу. – Он немного помолчал. – Я, впрочем, не верю во французские обвинения. Скорее всего шхуна ожидала пиратов у английских берегов. Что с ней произошло – это уже второй вопрос. Но вряд ли американский капитан стал бы захватывать судно страны, которая так усиленно помогает его родине. Вернее всего дело обстояло так. Три месяца тому назад, когда фрегат «Пионер», которым командовал Джон Пол Джонс, налетел на камни в районе Ярмута, капитан и часть экипажа спаслись. Их поместили в ярмутскую каторжную тюрьму, но мятежники не стали дожидаться отправки в Австралию и организовали побег. Вряд ли он был случайностью или оплошностью охраны. Скорее всего не обошлось без помощи извне. Вероятно, шхуна ждала беглецов в каком-нибудь глухом заливчике, но, не зная вод, села на камни. Тут-то и подвернулся им под руку злосчастный лихтор. Впрочем, это лишь мои домыслы. Правду мы уже не узнаем.

Ладно, утомил я тебя тут своими разговорами, – махнул рукой дядюшка. – Сейчас доктор пожалует. Леди Элизабет утверждает, что это какое-то европейское светило. Да, мой дорогой племянник, кстати, – лорд Баренс назидательно поднял указательный палец, – я должен вам напомнить. В следующий раз, если вам срочно понадобится со мной связаться, вы свободно можете использовать символ веры, который находится у вас на груди. В общем-то, он для того и предназначен.

Я обреченно вздохнул в подушку. Прибор, замаскированный под символ веры, позволял видеть глазами напарника, слышать его ушами, а уж передача мыслей на расстоянии для него и вовсе было делом заурядным. С непривычки, в спешке, я начисто забыл о нем.

– Ладно, выздоравливай, – напутствовал меня мой родственник. – Нечего залеживаться, у нас с тобой еще много дел.

Он вышел, прикрыв за собой дверь. Я остался в одиночестве, получив наконец возможность рассмотреть комнату, в которой находился. Она была невелика, а если учесть количество вычурной позолоченной мебели в стиле позднего рокайля, то, пожалуй, даже мала. Более всего она напоминала мне этакий городок в табакерке. И что уж было совсем противно, меня не оставляло странное ощущение, будто комната слегка покачивается. Впрочем, это ощущение вполне оправдывалось моим болезненным состоянием. Стараясь справиться с подступающей дурнотой, я вновь прикрыл глаза, расслабляясь и впадая в благостную полудрему.