Святое дело — артель - Григорий Салтуп

— Папа, мы с Серегой в сарайке будем спать.

— Ладно. Фуфайку мою забери.

— А ты?

— Плащ есть. Я как солдат — одну ладонь под себя постелил, другой накрылся.

— Разбуди на утреннюю зорьку. Обязательно.

— Спи, Гена, разбужу.

За столом самые крепкие мужики, которых не разморила ни еда, ни усталость, обсуждали вероятность третьей мировой войны. Все соглашались, что после нее одни микробы выживут и те закомплексованные, а вот начнется ли, еще вопрос спорный.

— Им мась-кась хорошо за океаном, а у нас кузь-мись двадцать миллионов в прошлую…

Полно горе горевать — надо зорю зоревать

Генка проснулся от холода и свербящей боли в ладони. Долго лежал, сжимаясь в калачик, кутаясь в фуфайку, но холодный сырой воздух находил лазейки, пробирался до тела, как мокрым языком, лизал щиколотки, спину под выбившейся рубашкой… Пришлось вставать.

Варнак, от которого Генка грелся одним боком всю ночь, заворочался, потянулся лежа.

— Спи, Варнака, — разрешил Генка, по пес уже был на ногах, помахивая хвостом. Генка протянул ему забинтованную руку, чтоб пожалел, понюхал. Варнак понюхал и зевнул — глупый, не понимает, как хозяину больно.

У тлеющего костра, ссутулившись, сидел дядя Вавилкин. Веточкой подгребал угольки в одну кучу — угольки курились белесыми дымками.

Седые волосы Вавилкина растрепались, пожелтели, и лицом он был серый, как тлеющий костер.

— Холодно, дядь Вавилкин, Замерз. Доброе утро.

— Это хорошо… — Вавилкин, наверное, не расслышал Генкиных слов. Пробурчал, не подымая головы. — Хорошо…

— А вы чего не спите? — Генка поежился, протянул руки над костром. Угольки почти не грели.

— Я чего не сплю? Я-то?.. — эхом отозвался Вавилкин и медленно отцепил взгляд от костра и так посмотрел сквозь Генку невидящими глазами, что Генка даже отшатнулся, переступил назад два шага…

Обычно лукавые и прозрачные, сейчас глаза Вавилкина тускло и тяжело, не видя мира, открывали что-то страшное…

— Родина… Родился я тут, брат Гена…

— Как? — не понял Генка.

— Как? — на долю секунды в глазах Вавилкина мелькнула живая искорка и вновь погасла, припорошенная пеплом, — Как люди рождаются? Кого в капусте найдут, кого в магазине купят или аист принесет… У нас, в Карелии, жаль, аисты не водятся, холодно… А я в Култозере родился…

— По где — тут?! — Генка обвел рукой озеро, пустоши по берегам, каменные гряды и среди сенокосных трав редкие проплешины, проросшие кустами малины и иван-чая. Тут негде было родиться! Сарай не в счет. Сарай хоть и косой, но не старый, лет двадцати… Вавилкин что-то путал…

— Вишь, береза на берегу? — Вавилкин выхватил уголек, прикурил от него сигарету. Свинцовая боль в его глазах чуть потухла, — Она у нашего дома росла. Отец посадил. От дома и фундамента не осталось… А на горушке ельник? Там часовенка стояла, кладбище в десяток крестов., А на березе качели были, я делал. Сестренка качалась…

— А где сейчас?

— Качели?

— Нет. Ваша сестра.

— Померла, брат Гена. Такое дело…

— От старости? — У Генки защемило в висках. Он еще надеялся, пусть не на счастливый, но хоть на естественный ход событий.

— Какая там старость. Десять лет ей было. В Петрозаводске померла, в концлагере, в сорок четвертом…

— В душегубке? — Генке вспомнились страшные рассказы о немецких лагерях уничтожения.

— Нег. Душегубок в том концлагере не было. Все проще. Во время оккупации белофинны сгоняли туда жителей из деревень, чтоб партизанам не помогали. А там болезни, голодно… Вот и померла. Десяти лет…

— А вы?..

— Я живой, как видишь, живой. Я в партизанах был.

Помолчали.

Генке, конечно, хотелось услышать подробней о партизанах, об отряде, о том, как дядя Вавилкин воевал, но он стеснялся своих вопросов.

Вавилкин встал, принес кучу валежника.

— Сбегай, брат Гена, за водой. Пора мужикам чай варить.

Генка принес воду, вдвоем продели жердину под дужку ведра, укрепили в развилках над костром.

— Что за тряпка у тебя на руке?

— Так. Поранился маленько, — Генка сплюнул и подумал, что хорошо, отец и Рейно Арвидович не рассказали мужикам о его раненой руке.

Вавилкин и Генка сидели бок о бок на бревнышке и, как завороженные, следили за пляшущими язычками пламени. Костер разшустрился, защелкала осина, съеживаясь, пламенела береста, жар становился нестерпимым. Вавилкин встал, прошелся кругом, согбенным пальцем расправил свои пышные усы, подкрутил копчики кверху, по-боевому.

— А вот это место, — од с силой топнул ногой, — называется «Дом предателя». Здесь Лопаткин жил. Это по его доносу всю нашу семью и Леттиевых, соседей, в концлагерь отправили. Подглядел, сволочь, следы от леса до нашего дома, на барахло наше позарился. Я-то ушел, к партизанам ушел, а семью… Встречаю его изредка.

— Кого? — удивился Генка.

— Предателя. Лопаткина. Он на Кукковке банщиком работает, за мужиками пустые бутылки собирает. Такой же жадный остался. И дочка его, хоть и образованная, а стерва стервой. Он-то отсидел свои пятнадцать лет после войны, не без этого… А моя сестра… Морду ему бить — старый, хлипкий, и еще хулиганство влепят. Приходится в другую баню ходить, на Ключевую… Так наша деревня и канула в никуда… Култозеро. Два дома сожгли, третий сам сгнил! — Вавилкин снова притопнул ногой. — Хватит! Полно горе горевать — надо зорю зоревать! Чай, вишь, почти вскипел. Буди мужиков.

Вавилкин приосанился, стряхнул с себя ночные мысли.

— Подъем! Подъем, «золотая рота»! Разоспались, кошкодавы, разнежились!

Рыбаки закопошились, вставали, хмуро зевали, кашлем прочищали глотки, приглаживали прически и лысины, шли на берег умываться. Возвращались к костру посвежевшие, на скорую руку закусывали холодной рыбой, ухой, застывшей, как холодец, согревались чаем, куревом, шутками.

Артель расходчиков кормит

На утренней зорьке Генка рыбачил седьмым в большой лодке. От папы и Рейно Арвидовича его переманил Дерябин.

— Давай с нами, Генушко! У тебя, говорят, удача за пазухой.

Генка оглянулся на отца, — тот молча кивнул, разрешил.

Длинными тяжелыми веслами на пару гребли Подкользин и Виктор Павлович, Серегин отец. Широкая лодка шла грузно, мелкие волны с причмокиванием шлепались о борт. Дядя Вавилкин обмочил в воде указательный палец и выставил его в небо, определяя направление ветра. Озеро еще не проснулось, и казалось, что над рыбаками и над Култозером что-то большое дышит в предутренней дреме…

Небо изменялось на глазах, за доли секунды. Совсем недавно оно было все одинаково бесцветное, грязно-серое, как линялые джинсы на коленях. И тут голубизна на западе стала отдаляться, набухать прозрачной синевой, а на востоке и чуть левее, севернее, голубизна таяла, светлела, и росла, росла над далеким берегом нежно-розовая ленточка зари.

— Красиво ка-ак… — нараспев шепнул Сережа.

— Это еще что! Еще в тыщу раз красивей бывает! — так же тихо похвастал в ответ Генка, словно он сам руководил восходом солнца.

— Гена, у тебя червей много? Поделись, — шепотом попросил с кормы дядя Дерябин. Генка отсыпал горсть червей в мозолистую ладонь.

Лодка остановилась на середине озера, Вавилкин осторожно опустил за борт якорь, поддернул веревкой, проверяя глубину, — все в молчаливом ожидании смотрели на него.

— Тут. Прибыли. Готовь снасти.

Рыбаки ожили, несуетливо, но спешно принялись разматывать донки и удочки, насаживали червей, закидывали снасти в воду. Генка показал Сереже «лучший в мире» способ насадки червяка, так, чтоб самый копчик крючка проклевывался наружу, потом посоветовал уменьшить глубину на леске, чтобы наживка над дном висела. Сережа согласно кивал головой.

Прошло пять минут молчания недвижных поплавков, десять. Уже золотился сосновый лес на западном берегу. Томительное ожидание словно висело над лодкой, наконец Подкользин вытянул махонького окушка, снял с крючка, разглядел близорукими глазами и выбросил в воду.

— Ступай, отца позови или деда!

И моментально клюнуло у Виктора Павловича. Его окушок был чуть крупнее. Виктор Павлович далеко отбросил его в озеро.

— Деда надо было звать, а не брата!

II началась зорька: рыба проснулась, подошла к луде. Окуней сменяла плотва, плотву окушки. Топорща жабры, выдергивались из воды наглые ерши, Виктор Павлович вытянул небольшую щучку. Рыба клевала не беспрестанно, а волнами: поклюет-поклюет — передышка. И опять заклюет-заклюет. Словно были у нее свои часы «пик».

Генке везло не больше, а даже меньше других рыбаков, хотя он надеялся показать Сереге, что значит настоящий рыбак, а не новичок. Показывать, к сожалению, было нечего. А Серега Исправно вытягивал ровных черноспинных окуней.