Похититель всего (СИ) - Галиновский Александр

Вряд ли кто-то решится на подобное по собственной воле. Не считая кураторов.

Некоторые полагали, что они питаются чужими страданиями — в буквальном смысле. Энсадум не знал, так ли это, но был уверен: кураторы нуждаются в тех впечатлениях, которые получают от воспоминаний о чужих мучениях. И дело здесь не в страданиях как таковых. Возможно, эти странные существа, которые никогда не ели, не спали, а лишь бродили по лабиринтам Курсора, и вовсе не были способны испытывать эмоции.

Не по этой ли причине они так интересовались любыми их проявлениями? Это могло бы стать ответом и на другой вопрос: почему именно страдания, боль, смерть? Утонченные эмоции куда труднее постигнуть и изучить. Гораздо привычнее и понятней ненависть, злоба, отчаяние, страх смерти, и наконец, сама смерть — печальный итог жизни, перед которым бессильно все остальное.

Однажды находясь в амфитеатре, Энсадум услышал звон стекла. Завернув за угол, он обнаружил перед собой одного из кураторов. Тот как раз вытирал губы. Неподалеку лежал один из сосудов с эссенцией. Выглядело все так, будто куратор выпил содержимое склянки, а саму ее просто швырнул в сторону. По некой странной случайности сосуд не разбился о плиты пола, а всего лишь откатился в сторону. Энсадуму не было нужды присматриваться, чтобы понять: тот абсолютно пуст.

Еще никогда он не видел такое количество быстро сменяющих друг друга выражений: удивление, испуг и наконец, гнев. Куратор зашипел — в буквальном смысле, а затем подался вперед, будто хотел ударить. Энсадум отшатнулся, но было поздно — его настигла волна непередаваемой злобы. Он ощутил, как вверх по телу ползет холод, и его цепкие щупальца готовы ухватиться за каждый волосок, за каждую неровность на коже.

Внезапно он увидел собственные ноги в метре над землей, и почувствовал, как что-то сдавливает горло.

Когда до него наконец дошло, что происходит, он обнаружил, что зажат в тесном углу между стеллажами. Его пальцы были сомкнуты на собственном горле, и лишь спустя несколько долгих мгновений ему удалось разжать их.

Куратора и след простыл. Пустая склянка тоже исчезла.

Это происшествие стало еще одним довеском к многочисленным пугающим фактам и слухам о том, кто такие кураторы.

Многие полагали, что они вовсе не люди.

Другие утверждали, будто кураторы не имеют собственной крови, и поэтому вынуждены пить эссенцию, полученную из тел мертвецов.

Третьи полагали, что таким образом кураторы усваивают воспоминания.

Энсадум знал, что по-своему правы все они, но ближе остальных к истине — именно последние. Ни одна фантазия не может быть настолько реальной. Сомнений не оставалось: то, что он испытал в тот день, было чьим-то опытом. Кто-то до него пережил все это, испытал на себе, а потом… Погиб. Жидкости были извлечены из его тела и переработаны согласно Процессу. Было совершено превращение.

Возможно, в том, что его родители навсегда потеряли возможность оказаться в стенах Курсора, было что-то хорошее…

Оба погибли в пылающем дирижабле, и их кровь испарилась вместе с кровью еще трех сотен человек. Не осталось даже костей, которые можно было похоронить.

Так в одночасье страна лишилась почти полусотни представителей богатейших семейств. Большинство этих людей являлись членами правительства или крупными торговцами, немало среди них было ученых и деятелей искусства. Подозревали поджог или одну из тех бомб, которые взрывают смертники, поскольку мало кто верил, что судно такого размера может уничтожить простая случайность.

Энсадум хорошо помнил тот день. Вместе с няней он был одним из тех, кто оказался на причальной платформе, ожидая прибытия дирижабля.

Поначалу он не видел ничего странного — лишь точку в небе, которую можно было принять за одиноко парящую птицу, но затем стоявшие рядом люди стали возбужденно переговариваться, указывая куда-то вверх. Послышались первые возгласы. Теперь все взгляды были прикованы к этой самой точке, которая стала растягиваться, будто кто-то наклонил лист бумаги с упавшей на него чернильной кляксой. Очень скоро Энса понял, что видит шлейф дыма: дирижабль горел.

Больше никто не переговаривался. Толпа за его спиной выдохнула как единый организм. Женщины прикрывали рты руками, мужчины прикладывали ладони ко лбу. На его плечо легла чья-то рука, но Энса стряхнул ее, вырвался и побежал к краю платформы…

ГЛАВА 5. В алом свете слепоты… я вижу все

Ощущение было таким, слово в глотку ему запихнули горсть битого стекла.

Наружу из перевернутого экипажа он буквально вывалился, а затем некоторое время лежал, глядя в серое небо над собой.

Неподалеку ветер трепал брошенную накануне книгу. Теперь с раскрытой страницы на него уставился, насмехаясь, одинокий глаз.

Что ты видел?

Если бы на его нарисованной сетчатке могло сохраниться хоть что-нибудь из увиденного! Однажды Энсадум посмотрел в глаз мертвеца и увидел лицо. Оно было бледным, перекошенным от страха. Только спустя мгновение он понял, что смотрит на свое собственное отражение…

Если бы могли точно таким же образом заглянуть в будущее и предвидеть последствия своих действий. Впрочем, кто знает, какие именно из поворотов судьбы приводят к тем или иным результатам?

На коже и одежде кровь успела свернуться, немного ее впиталось в обивку, образовав острова бурых пятен там, где их быть не должно.

Минуту-две Энсадум приходил в себя: медленно разлепил сначала один, затем второй глаз, ощупал языком пустое место, где недавно находился зуб.

Тяжелее всего оказалось разогнуть затекшие конечности. Скрюченной позе, в которой он пришел в себя трудно было подобрать название, разве что описать ее так: расплющенный паук, которого потом еще и скомкали в кулаке. Левая рука почти не двигалась, правая двигалась кое-как, ногам, к счастью, досталось меньше, однако за ночь обувь сдавила распухшие ступни таким образом, что Энсадуму стало казаться, будто он больше никогда не снимет башмак и не наденет новый, будто нога на всю оставшуюся жизнь останется кривой и узловатой, как корень дерева.

Он мог бы вернуться по следам от колес повозки, как и планировал накануне. Выбравшись наружу и оглядевшись, он не обнаружил ничего нового. Все та же безжизненная серая пустошь — камни и мох, влажная почва и островки снега.

К счастью, за ночь снега выпало мало, и следы от колес были хорошо различимы. Особенно отчетливыми они становилась неподалеку от того места, где лежала опрокинутая повозка. Обе полоски от колес там причудливо изгибались, переходя в подобие запятой, или финального росчерка, поставленного уверенной рукой. Энсадум с тоской подумал, что этот росчерк мог стать последним в его жизни.

Вдалеке по-прежнему висел туман. Энсадум подумал, что он никуда и не уходил, просто время от времени отступал, а спустя какое-то время возвращался. Пелена была сплошной, однородной, и в ней не угадывалось никаких черт, как например, в городе, где тоже бывают туманы, но почти всегда за белой дымкой прячутся здания и уличные фонари, очертания которых неизбежно проступают. А здесь — ничего. Ровная серая хмарь, словно кто-то разбавил в стакане воды каплю-другую черной акварели.

Довольно долгое время шорох мелкого камня под его ногами был единственным звуком, который сопровождал Энсадума. Некоторое время он пробовал говорить вслух что-то ободряющее, без особого успеха.

Вслед за этим Энсадум попробовал считать шаги — главным образом за тем, чтобы сопротивляться одолевающей силе холода, но быстро сбился.

Тем временем рядом с предыдущими полосами от колес появились следы от копыт.

С тех пор как использовать любые механизмы от самых простых до сложных стало невозможно, в качестве основного средства передвижения вновь стали использовать лошадей.

Поезда, автомобили, корабли — все пришло в негодность.

Энсадум еще помнил, что такое автомобиль. Или паровоз. В детстве они с отцом раз или два садились в "повозку" без лошадей, и на четырех колесах. Правил сам отец, и руки его при этом были одеты в черные перчатки, а на лице были большие авиационные очки. Впрочем, пользовался он автомобилем скорее для развлечения, чем для поездок куда-нибудь на дальние расстояния. Для этого использовали поезд. Энсадум хорошо помнил, как они с отцом и матерью поднимались по ступеням вагона, а затем шли по узкому коридору, где с одной стороны располагались двери купе, а с другой — широкие окна из обрамленного в металл стекла. Он помнил чрево поезда: сплошь деревянные панели с редкими вкраплениями металла и хрусталя; помнил тихий шорох открываемых дверей. И запах! Особенно — запах. В поезде пахло всем и сразу: мазутом, деревом, кожей, а еще — солнцем, выпечкой, свежей газетой, только что сваренным кофе. Эти запахи напоминали ему о доме. Оно и неудивительно: путешествие из одного конца в другой могло длиться неделями, и люди буквально жили в поезде.