Корень мандрагоры - Немец Евгений

Я не испытывал дискомфорта по поводу маминых требований. Инъекция вселенского умиротворения, которую мне привил ржа–вый гвоздь, надежно защищала меня от вирусов переживаний, так что в моменты проявления маминой раздражительности я ос–тавался невозмутим. Лет десять спустя я начал понимать, какую именно реакцию мама ждет от меня, и стал ей подыгрывать, и это, при кажущихся внешних разногласиях, сблизило всех нас. Но сделать подобный анализ поведения взрослого человека, когда тебе всего-навсего шесть лет, вряд ли кому-то под силу. Я оставался ребенком, мама – несчастной женщиной, а Вселен–ная – Вселенной.

Сама же мама, как и все женщины вообще, к анализу была не склонна изначально. Но травма моей ноги и ее следствие –изменение характера – были слишком примечательными факта–ми, чтобы она не смогла уловить между ними связь. Мое пове–дение ее тревожило, к тому же она, творческая натура, помни–ла ужас, охвативший ее от созерцания картины поистине апокалипсического размаха: в лучах заходящего солнца, пы–лающего золотыми отблесками поверх латанных ржавым же–лезом крыш, ей навстречу, оставляя на траве пунктир из алых клякс, прихрамывая, ковыляет ее кровинушка, плоть от плоти ее, воплощение смысла материнского начала – сын. Ковыля–ет, а вся его левая нога ниже штанины измятых шорт выкра–шена бордовой краской, и блики заходящего солнца бродят по ней, текут в такт движению, и кажется, что с ножки ее ре–бенка содрали кожу… Но хуже всего другое: лицо сына, кото–рое должно нести печать муки и жажду утешения как после–дний завершающий штрих этой трагической сцены, вовсе не искажено гримасой боли, не ужасает ликом страдания, напро–тив – оно расслаблено и даже улыбается… Эта сцена не укла–дывалась в сознании мамы, а потому была для нее пугающей и невозможной, о чем она и пыталась жаловаться мужу. Но отец не разделял ее страхов. Зная тягу жены к гиперболам, он игнорировал ее опасения, считая, что в данном случае они вы–ходят за рамки здравого смысла и даже смахивают на пара–нойю. Тем не менее, как только рана зажила, мама потащила меня к невропатологу.

Обладатель резинового молоточка не нашел в моей нервной системе отклонений и посоветовал моей родительнице не бес–покоиться и даже радоваться тому, что у нее такой уравнове–шенный сын. Мама с сомнением выслушала эти заверения, взя–ла меня за руку и направилась в кабинет психиатра. Там нас встретил забавный дед с седой бородкой, доброй улыбкой и хитрыми глазами. Он показывал мне какие-то картинки, зада–вал кучу вопросов, что-то быстро и неразборчиво писал. Нако–нец сказал маме, что опасаться нечего, ибо мальчик сообрази–телен и любознателен, в себе не замкнут, а стало быть, никаких отклонений в развитии нет. Я был здоров, и маме пришлось с этим смириться.

С этим диагнозом я и отправился в первый класс. И не пото–му, что в школе сомневались в моем психическом здоровье, а потому, что по этому поводу беспокоилась мама.

Панельные стены со сквозными отверстиями для электри–ческих розеток – вовсе не преграда, а скорее проводник зву–ка. Я часто слышал, как родители, выждав полчаса тишины, принимались скрипеть пружинами матраса и учащенно ды–шать. Несколько минут спустя отец уже не дышал – приглу–шенно хрипел, так, словно хрип прорывался сквозь плотно сжатые зубы, а мама жадно хватала ртом воздух и потом вдруг расслаблялась в тихом стоне. Следом затихал и отец. Потом они что-то еще говорили друг другу, что-то совсем тихое и лас–ковое, и это сбивало с толку и даже было немножко обидно, потому что казалось, что родители скрывают от меня какую-то важную тайну. Но на следующее утро я видел на лицах родителей счастливые улыбки, и какое-то шестое чувство подсказывало мне, что об услышанном ночью лучше помал–кивать. Тогда я уже понимал, что есть науки, которые жела–тельно постигать самому. К тому же родители были доволь–ны, а значит, в семье наступала гармония. Отец с большим энтузиазмом отвечал на мои вопросы, а мама не требовала, чтобы я убирал игрушки. Красота… Так что если я слышал это, то, конечно, слышал и диалоги, даже если родители го–ворили шепотом (потому что скрип матраса не мешал). Как, например, разговор поздно вечером накануне первого сен–тября.

– Я не знаю, я так боюсь! – тихонько воскликнула мама, и я отчетливо представил, как она прикрыла глаза и приложила ла–донь тыльной стороной ко лбу. – Он не похож на других детей. Как он там будет с ними?!

– Прекрати панику, – спокойно и где-то даже автоматически ответил отец. – Что, у него друзей нет, что ли? Он же не замкнут, нормально с другими общается.

– Ты просто не видишь, потому что не хочешь видеть! – Мама начала разыгрывать одну из своих любимых игр: «Ты не воспри–нимаешь меня всерьез!» – Он всегда такой спокойный, что меня это даже иногда пугает!

– Тебя пугают мыши, тараканы, пауки и дождевые черви. –Мама брезгливо фыркнула, отец продолжил: – Неудивительно, что тебя пугает обычный ребенок. Ты просто трусиха.

– С тобой невозможно разговаривать! Ты все переворачи–ваешь так, чтобы выставить меня паникершей, я же пытаюсь помочь нашему сыну и нашей семье! Неужели тебе не кажется странным, что он никогда не плачет, не кричит, даже слова про–тив не скажет!

– Милая, – сказал отец примирительно, – если бы он тебе перечил, мы точно так же лежали бы сейчас, только обсуждали немного другую тему: какой у нас непослушный сын.

– О господи! Ну когда ты начнешь воспринимать меня всерьез?!

– Тебя мое мнение интересует или Господа?

– Ты можешь хоть на мгновение оставить свою иронию?! –В голосе мамы появлялось отчаяние, и я представлял, как папа улыбается, потому что даже я понимал, что это отчаяние писа–но дешевой гуашью на старом картоне.

Дальше я слушать не стал, пошел спать, потому что этот ди–алог мог затянуться на полночи, и вряд ли бы он отличался от десятков подобных диалогов, которые я слышал на протяже–нии последнего года. Что я понимал из услышанного: мама считала, что со мной не все в порядке, отец с ней согласен не был. Что я не понимал: зачем об этом говорить полночи регулярно раз в неделю. Понял я это намного позже, где-то лет в одиннадцать-двенадцать. Это был акт жертвенности, отмеченный истинным трагизмом и как следствие, может быть… величием? Отец прекрасно знал свою жену и то, что для ее психики крайне необходимы выплески избытка пси–хической энергии. Он любил ее и шел на жертву, о которой мама даже не подозревала: он давал ей возможность изба–виться от того, что в больших количествах способно было ее убить, – маминых собственных эмоций. В то время, когда я, в свои двенадцать лет уже осознавший, каким должно быть мое поведение, чтобы эго мамы оставалось в гармонии с самим собой, все же только создавал иллюзию переживаний, оста–ваясь внутри по большей части бесстрастным, отец как раз меньше проецировал свои переживания наружу, все больше стараясь подавить их внутри. Он, как аккумулятор с беско–нечной емкостью, впитывал в себя то, что впитывать было не нужно. Проглатывал огненных демонов и тушил их пламя усилием воли.

Душа – это печень эмоций. Ее задача – очищать человечес–кое естество от отходов метаболизма эона чувственности че–ловечества. Но если постоянно гнать через нее алкоголь отри–цательных чувств, она начнет барахлить. Возможно, это и погубило отца, но иначе он не умел…

А потом было утро первого сентября. Отец выглядел устав–шим и невыспавшимся, зато мама порхала по квартире, улы–балась, напевала что-то из репертуара современной эстрады и вообще наводила веселую суматоху. Из кухни пахло кипяченым молоком, горячим печеньем, свежим хлебом и яичницей, жа–ренной на сале. Отец сидел за столом и пытался сосредоточить–ся на чтении газеты, потом, увидев меня, спросил:

– Ну, молодой человек? Готов?

Я пожал плечами. Как можно быть готовым к тому, о чем име–ешь смутное представление?

– Оставь его, дорогой, ты же видишь, малыш переживает. Это же его первый школьный день!

То ли мама и в самом деле расценила мой неопределенный жест как волнение, то ли просто очень хотела в него поверить. Я не стал возражать.