Дорогие гости Пятигорска. Пушкин, Лермонтов, Толстой - Вадим Хачиков

О глубоком интересе «беспечного недоросля» к целебным водам свидетельствует и еще одно место в романе. Это строки в главе седьмой, правда, позднее исключенные из текста – их приводит в своей статье «Гроздья каменного винограда» Ю. Федотов:

Цветок полей, листок дубрав,В ручье кавказском каменеет.В волненье жизни так мертвеетИ ветреный, и нежный нрав.

Рождению образа помогло подмеченное Пушкиным свойство горячих минеральных источников покрывать отложениями своих солей любой предмет, опущенный в их воду. Во время прогулок по Горячеводскому поселению, он, видимо, не раз видел своеобразные пятигорские сувениры – словно окаменевшие листья, цветы, фрукты, виноградные гроздья – местные жители специально клали их в горячие ручьи, чтобы продавать приезжим.

Приведенные выше отрывки, конечно же, не позволяют достаточно прочно привязать роман «Евгений Онегин» к Кавказским Минеральным Водам. Куда более тесную и органичную связь их с крупнейшим пушкинским произведением подметил в своей книге «Новый Парнас» профессор А.В.Очман. Анализируя поэму «Кавказский пленник», он обращает внимание на замечания Пушкина по поводу своего героя: «… характер главного лица приличен более роману». Далее читаем: «Кавказский пленник» в сюжетном развороте, в освещении и трактовке пленника и черкешенки, в рельефном проявлении авторского «я», в эпическом повествовании можно безошибочно назвать претекстом «Евгения Онегина».

Не каждый согласится с категоричностью этого утверждения, но нельзя отрицать воздействие поэмы «Кавказский пленник» на роман в стихах, который Пушкин начал писать очень скоро, всего через два года после нее. А значит, и обстоятельства, давшие жизнь поэме, и впрямую связанные с пребыванием Пушкина на Кавказских Водах, способствовали в той или иной степени и рождению такого выдающегося произведения, как «Евгений Онегин», в котором находим строки, подтверждающие связь – не отдельных произведений, но значительной части пушкинского наследия – с Кавказом. Впрочем, говорить о других проявлениях этой связи стоит лишь после того, как мы познакомимся с некоторыми подробностями второй поездки Пушкина на Кавказ в 1829 году.

«Нашёл я большую перемену…»

Итак, прошло девять лет. Пушкин снова на Кавказе. На этот раз знакомство с далеким волшебным краем не ограничивается Кавказскими Минеральными Водами. Проезжая по Военно-Грузинской дороге, поэт любуется снежными громадами и мрачными теснинами Кавказского хребта, потом осматривает цветущие долины и каменистые, выжженные солнцем плато Закавказья. Новые впечатления помогли созданию книги дорожных записок «Путешествие в Арзрум», нашли выражение в неоконченной поэме «Тазит» и прекрасных кавказских стихах – «Кавказ», «Обвал», «Монастырь на Казбеке», «Делибаш», «На холмах Грузии», «Не пленяйся бранной славой» и других.

Большинство пишущих о второй поездке Пушкина на Кавказ обращают главное внимание на причины, позвавшие поэта в путь, обстоятельства, предшествующие выезду, на маршрут путешествия и, конечно, пребывание Александра Сергеевича в зоне военных действий. Посещение же Кавказских Минеральных Вод оказывается как бы в тени всего остального, связанного с поездкой. Но нас должен интересовать именно этот эпизод биографии поэта. И посему давайте присмотримся повнимательнее к обстоятельствам его вторичного пребывания у подножья Машука и колодца «Богатырь-воды».

Как известно, в 1829 году на Горячих Водах Пушкин побывал дважды – 13 мая, по пути в Тифлис, и в августе-сентябре, возвращаясь из Закавказья. Тогда же он посетил и Кислые Воды. По моему мнению, первый визит имел для Пушкина гораздо большее значение, чем второй. Ведь не случайно же ради того, чтобы побывать на Водах, он специально свернул с главного тракта и сделал крюк более, чем в сорок верст. Не случайно и то, что однодневный (по другим данным, двухдневный) визит к подножью Машука нашел отражение в его дорожных записках. А о повторном, почти месячном, пребывании на Горячих и Кислых Водах там нет ни строчки.

Причин тому, думается, несколько. Немаловажную роль могло сыграть то обстоятельство, что второй раз Пушкин попал на Воды после разъездов по Закавказью и пребывания на театре военных действий, после многочисленных встреч с близкими ему людьми. Ясно, что обилие этих, новых, ярких и сильных, впечатлений оттеснило в сознании поэта на второй план все, встреченное им на Водах – картины, в общем-то уже известных мест и общение с людьми, не столь замечательными, как те, что были встречены в Закавказье.

Свою роль в равнодушии к курортным местам сыграло и то, что Пушкин – как ни печально об этом говорить – львиную долю времени, проведенного здесь, отдал владевшей им тогда роковой страсти к карточной игре. Как вспоминал впоследствии М.И.Пущин, брат лицейского товарища Пушкина, Александр Сергеевич сел за зеленый стол в первый же день приезда в Пятигорск. И, несмотря на обещания вскоре последовать за Пущиным в Кисловодск, более недели не показывался туда, после чего появился вместе со своим карточным партнером, Дороховым, «оба продувшись до копейки. Пушкин проиграл тысячу червонцев, взятых им у Раевского на дорогу». В Кисловодске игра продолжалась, несмотря на твердое намерение Пушкина «вести жизнь правильную и много заниматься». Каждое утро он просил подавать ему верховую лошадь, якобы для верховой прогулки, но доезжал только до Солдатской слободки, где квартировал некий Астафьев, и садился с ним за карты в надежде отыграть проигранные деньги. Правда, сумел вернуть лишь «червонцев двадцать».

Переселившись из Ресторации в дом Реброва, Пушкин с Пущиным, регулярно обедали у своего петербургского приятеля Петра Васильевича Шереметева, жившего там же и собиравшего за своим столом довольно большую компанию. После обеда собравшиеся садились опять-таки за карты. При таком образе жизни поэту было не до лечения, хотя ванны он все же, видимо, по утрам, принимал – об этом имеется собственноручная запись Пушкина в «Журнале принимаемым ежедневно гг. посетителями ваннам».

Избегал поэт и новых знакомств. Единственное исключение, кроме Астафьева с которым Александр Сергеевич спознался на почве карт в пятигорской Ресторации, составляла, по словам Пущина, «личность, очень привлекательная для Пушкина: сарапульский городничий Дуров, брат той Дуровой, которая служила в каком-то гусарском полку во время 1812 года, получила Георгиевский крест… Цинизм Дурова восхищал и удивлял Пушкина; забота его была постоянная заставлять Дурова что-нибудь рассказывать из своих приключений, которые заставляли Пушкина хохотать от души; с утра он отыскивал Дурова и поздно вечером расставался с ним».

Увы, и это знакомство имело своей основой то же «зеленое сукно» – карточные баталии Пушкина с Дуровым окончились тем, что уже по пути в Москву тот выиграл у него пять тысяч рублей, занятых в Новочеркасске у казачьего атамана. Тем не менее, знакомство с Дуровым не прошло для Пушкина бесследно, и нам еще придется вспомнить о нем. Как, впрочем, и о некоторых других моментах, связанных с этим, самым последним посещением Кавказских Вод.

На первый взгляд, оно, как будто, не оставило видимого следа в письменном наследии Пушкина. А если принять во внимание все, сказанное выше, то и в памяти его могли сохраниться одни лишь дурные воспоминания. Однако не нужно забывать, что мы имеем дело с человеком творческим, сознание которого действует по иным законам. Чтобы лучше понять их, обратимся еще раз к воспоминаниям Пущина, главного свидетеля этого периода жизни поэта: «Приехавши в Пятигорск, я собрался сейчас же все осмотреть и приглашал с собою Пушкина; но он отказался, говоря, что знает тут все, как свои пальцы, что очень устал и желает отдохнуть».

Здесь становится видна важная роль майского визита Пушкина на Горячие Воды. Жаждая встречи с местами, так восхитившими его девять лет назад, он специально отклонился от основного маршрута поездки. Потратил лишние день или два, чтобы осмотреть Горячеводское поселение. Но увиденное разочаровало его, о чем он и написал в своем «Путешествии в Арзрум»: «Из Георгиевска я заехал на Горячие воды. Здесь я нашел большую перемену…». Эта перемена, так огорчившая Александра Сергеевича в мае, и заставила его в августе отказаться от прогулки с Пущиным, заменить ее карточной игрой. Уверен: не будь того, майского заезда, даже самое горячее желание сесть за ломберный стол не помешало бы Пушкину узнать, все ли осталось таким, каким запомнилось: «…ванны находились в лачужках, наскоро построенных. Источники, большей частью в первобытном своем виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы. Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки». Убедившись, что ныне все здесь выглядят совсем не так, «…с грустью оставил я воды и отправился обратно в Георгиевск» – писал Пушкин в «Путешествии». И вот теперь ему вовсе не хотелось вновь увидеть огорчившие его перемены.