Проклятье вендиго - Рик Янси

Доктор глубоко вздохнул. Как ни странно это было предположить, но казалось, что Пеллинору Уортропу не хватало слов. Я ждал продолжения, недоумевая над его загадочным описанием природы этого чудовища. На одном вдохе он назвал его мифом, а на следующем говорил о нем как о самом что ни на есть реальном. «Ты молод. Ты еще не слышал его зова». Что это означало? Чей зов я еще должен буду услышать?

В комнате было душно и тепло – даже в самые жаркие ночи доктор отказывался спать с открытыми окнами, эту привычку, скорее всего, разделяли многие монстрологи, – и я начал потеть под своей ночной рубашкой. Хотя его глаза по-прежнему смотрели в потолок, у меня было неприятное ощущение, что за мной наблюдают. Волосы у меня на затылке вздыбились, и сердце забилось чаще. Там что-то было, вне поля моего зрения, нечто бестелесное и ненасытное.

– Знаешь, она права, – мягко сказал он. – Я тщеславный и мстительный и всегда был немного влюблен в смерть. Возможно, я ее и потерял из-за того, что она не могла мне этого дать. Я об этом не думал. Это трудно, Уилл Генри, очень трудно думать о тех вещах, о которых мы не думаем. Когда-нибудь ты это поймешь.

Он перекатился на бок, повернувшись ко мне спиной.

– Погаси свет и иди спать. Утром мы выезжаем в Рэт Портидж.

Я ушел в свою каморку на чердаке и час или дольше ворочался, безуспешно пытаясь погрузиться в сон вместо отрывистой дремы. Я не мог избавиться от ощущения, что нечто таится совсем близко от моего поля зрения, скрываясь в тенях и что это нечто знает мое имя.

Я видел Мюриэл, стоящую под дождем – так сильно она запала мне в память, – ее серый плащ блестит от воды, на влажных локонах переливается свет, ее губы приоткрываются, когда она видит меня в дверном проеме, – и меня охватывают изумление и смятение.

Внезапно она пропадает, и я оказываюсь у постели моей матери, я сижу у нее в ногах и смотрю, как она расчесывает свои длинные волосы. Мой отец тоже где-то в комнате, но я его не вижу, и золотой свет искрится на рыжих волосах матери. Она босая, у нее изящные тонкие запястья, под гипнотический ритм движений гребня свет падает идеальными рядами. И всю ее окружает золотистый свет.

Снизу из своей комнаты закричал доктор, я подскочил, ловя ртом воздух, как тонущий, который вырвался на поверхность. Я начал спускаться по лестнице, поскольку крики были громкими, отчаянными и не совсем уж неожиданными, но на нижней ступеньке я остановился, потому что он звал не меня. Это было чье-то имя, но не мое.

Часть четвертая

«Он был моим лучшим другом, и как же я его ненавидел!»

На следующее утро мы отправились со своей импровизированной спасательной миссией в место, которое теперь исчезло с лица земли.

Через семнадцать лет после нашей экспедиции в этот необузданный аванпост на западной границе Канады городок Рэт Портидж слился с двумя соседними поселениями Кеватин и Норман, и новое образование получило имя, сложенное из первых двух букв трех прежних названий: Ке-Но-Рэ. Перемена произошла из-за отказа мукомольной компании «Мэйпл Лиф» строиться в Рэт Портидже из опасения, что слово «крыса» на мешках помешает сбывать продукцию.[3]

Расположенная на северном берегу Лесного озера у границы Онтарио и Манитобы, территория вокруг нынешнего Кенорэ на местном наречии называлась Ваужушк Онигум – буквально «переправа в страну мускусной крысы», – почему Рэт Портидж и получил свое имя. Сейчас городок стал Меккой для спортсменов-охотников, но в 1888 году охота здесь была совсем иной. За десять лет до этого здесь нашли золото, и сонную деревушку охватил бум, ее наводнили мошенники, спекулянты, искатели наживы с горящими глазами и сорвиголовы всех мастей, среди которых попадались бандиты, головорезы и сволочи. Даже женщины в городке, как говорили, не решались выходить на прогулку безоружными.

И все-таки боже благослови золото! Если бы его не нашли, то наше путешествие на край канадской пустыни заняло бы недели. А к моменту нашей экспедиции золото превратило Рэт Портидж в крупный перевалочный узел Канадской Тихоокеанской железной дороги. И у нас на всю дорогу ушло всего три дня, проведенных в роскоши отлично оборудованного спального пульмановского вагона.

Доктор, в ожидании предстоящих тягот, ехал со всем возможным комфортом. Три обильных приема пищи каждый день, чай и целое блюдо булочек после обеда, а в промежутках между едой – конфеты, леденцы и столько соленых орешков, сколько он мог съесть, а Уортроп мог съесть их очень много. Спал он гораздо крепче, чем когда-либо на Харрингтон Лейн. На самом деле его зубодробительный храп почти каждую ночь подолгу не давал мне уснуть.

Но меня это не смущало. Впервые в жизни я выбрался за пределы старомодной сельской местности Массачусетса навстречу поразительным, как можно было ожидать, приключениям. Какой мальчик в моем возрасте не мечтал сбежать с остриженных газонов и освещенных улиц в дикую природу, где за горизонтом его ждут великие приключения, где у него над головой в бархатном небе светят яркие звезды, а под ногами лежит девственная земля? Это взывало ко мне втрое сильнее, чем тысяча «Пошевеливайся!», взывало на языке, на котором не говорит ни один человек, но который понимает каждое человеческое сердце. Ради этого все можно было стерпеть, даже настояния монстролога, чтобы мы каждый вечер одевались к ужину, и его безуспешные попытки пригладить мои торчащие в разные стороны вихры, раз за разом втирая в них брильянтин.

Я впервые увидел, чтобы он уделял хоть какое-то внимание своей внешности. Даже сейчас, когда вот уже сорок лет, как он в могиле, я представляю монстролога в старом рваном рабочем халате, испачканном кровью и засохшими внутренностями его последней «диковины», взлохмаченным, с трехдневной щетиной на щеках, с обломанными ногтями, покрытыми коркой запекшейся крови. Было удивительно и непривычно видеть его с высоким воротничком, в модном галстуке, свежевыбритым и умытым, с аккуратно подстриженными ногтями; его черные волнистые волосы блестели и были откинуты назад, открывая сильный лоб.

Я был не единственным, кто замечал эту удивительную трансформацию. На ужине я видел, как женщины поглядывали на него и улыбались ему, пока мы шли к своему столу. Это раздражало не меньше, чем сама трансформация. Женщинам нравился – нет, их даже влекло к Пеллинору Уортропу! Некоторые краснели или – еще ужаснее – улыбались и пытались с ним флиртовать. Флиртовать – с монстрологом!

Разумеется, Уортроп, будучи Уортропом, игнорировал эти кокетливые намеки или, скорее, не замечал их, что, конечно, еще больше интриговало дам. Я всегда думал, что в нем больше холодного камня, чем плоти и крови, так что я просто не понимал, к чему все эти застенчивые улыбки, эти быстрые взгляды, эти рдеющие щеки.

– Вывод неизбежен. Прошло три месяца, и он, должно быть, мертв, – решительно высказался доктор за нашим последним ужином, повернувшись к большому окну рядом с нашим столом. Спустилась ночь, пейзаж терялся за нашими отражениями, и я не знал, смотрит ли он на что-то еще, кроме отражения своего лица. – Мы будем скорее возвращать, а не спасать его, но даже на это надежды мало, потому неудача профессионалов практически предрекает и нашу.

– Тогда почему же мы едем? – спросил я.

Он отвернулся от окна и долго смотрел на меня, заставляя меня испытать неловкость.

– Потому что он был моим другом.

Позднее, когда мы лежали в своем купе под убаюкивающий перестук колес, он вдруг заговорил так, словно наша беседа и не прерывалась:

– Как и ты, Уилл Генри, я был единственным ребенком в семье, но в Джоне Чанлере я нашел самое близкое к тому, что могло бы быть братом. Мы вместе прожили шесть лет под опекой фон Хельрунга, жили в одной комнате, ели одну и ту же еду, читали одни и те же книги, но почти во всем остальном были полными противоположностями. Я был застенчивым и каким-то болезненным, а Джон – активным и настоящим атлетом, умелым боксером, с которым я однажды имел глупость подраться; он сломал мне нос и раздробил левую щеку, прежде чем Meister Абрам успел нас растащить. Мы пришли в монстрологию разными путями. Ему нравилась спортивная сторона дела, возбуждение от погони, тогда как я был вовлечен по более сложным причинам, о многих из которых ты уже знаешь. Отец Джона не был ученым и ужаснулся, когда тот попросился в ученики к фон Хельрунгу. Чанлеры – это одна из самых богатых семей на восточном побережье, отец был на дружеской ноге с президентами и с такими людьми, как Вандербилт, Морган и Астор. Ожидалось, что Джон пойдет по стопам отца, и, насколько мне известно, ему так никогда и не простили непокорства. Точно не знаю, но думаю, что отец от него отрекся. Джона это не то чтобы волновало. Казалось, он приходит в восторг, обманывая надежды окружающих.

Он умолк. Через какое-то время, когда я уже подумал, что он уснул, он вдруг снова заговорил: