Житие одной бабы - Николай Лесков

- Чего ты ругаешься-то? - гнусил Григорий. - Ты до время не ругайся. Я тебе говорю, не ругайся. Мы свое дело понимаем.

- То-то! - значительно сказала сваха и, заставив молодого выпить стакан водки, повела его к Насте. В пуньке она опять налила водки и поднесла Насте, но Настя отпросилась от угощенья, а Григорий, совсем уже опьяневший, еще выпил. Сваха тоже выпила и, взяв штоф под мышку, вышла с фонарем вон и затворила за собою пуньку.

- Настасья! а Настасья! - гнусил Григорий, хватая рукою по кровати.

- Что? - тихо, но нетерпеливо спросила Настасья.

- Ты тута? Настя молчала.

- Тута ты, Настасья? - опять спросил молодой.

- Да тута, тута! Где ж бы я поделась?

- То-то, - проговорил молодой.

А Насте крепко-крепко хотелось не быть теперь тута. Да, говорят у нас, во-первых: "Не так живи, как хочется, а так, как бог велит", а во-вторых, говорят: "Жена человеку всякому богом назначена, еже бог сопряже человек да не разлучает".

Всю эту ночь у Прокудиных пили да гуляли, и поснули, где кто ткнулся, где кому попало.

Утром раньше всех к Прокудиным пришла сваха Варвара.

- Что, как молодые? - спросила.

- Ничего, спят.

- Ну, нехай их поспят еще.

Опохмелились, закусили и лясы поточили. Пришли дружки, кое-кто из родных, опять выпили, опять побалакали, да и про молодых опять вспомнили. "Пора подымать!" - сказала Варвара.

Все согласились, что пора поднимать. Бабы домашние стали собирать новый завтрак для молодых, а Варвара с дружками и другой свахой пошли к пуньке. День был ясный, солнечный, и на дворе стояла оттепель.

Пришла Варвара с дружками к пуньке, отперла замок, но, как опытная сваха, не отворила сразу дверь, а постучала в нее рукой и окликнула молодых. Ответа не было. Варвара постучала в другой раз, - ответа опять нет. "Стучи крепче!" - сказал Варваре дружко. Та застучала из всей силы, но снова никто ничего не ответил. "Что за лихо!" - промолвила Варвара.

- Отворяй двери! - сказал дружко.

Варвара отворила двери, и все вошли в пуньку.

Григорий лежал навкось кровати и спал мертвым сном; он был полураздет, но не чувствовал холода и тяжело сопел носом. Насти не было. Свахи и дружки обомлели и в недоумении смотрели друг на друга. В самом деле, пунька была заперта целую ночь; Григорий тут, а молодой нет. Диво, да и только!

- Что ж это, братцы? - проговорил, наконец, один дружко.

- Это диковина, - отвечал другой.

- Это неспроста, - сказали свахи.

- Это его дело, - опять заметил первый дружко. В углу, за сложенными бердами и всякою рухлядью, что-то зашумело.

- Ах! Ах! - закричали бабы, метнувшись в двери, а за ними выскочили и мужики.

- Чего вы? чего вы? - проговорил тихий Настин голос.

- Это молодайка! - воскликнули бабы.

- А, молодайка!

- Пойдем.

Опять отворили двери, и все ввалились в тесную пуньку. Григорий по-прежнему спал почти что впоперек кровати, а Настя сидела на полу в темном уголке, закутанная в белом веретье. Ее не заметили в этом уголке, когда она, не давая голоса, лежала, прислонясь к рухляди, вся закутанная веретьем.

- Что ты тут делаешь? - спросила ее Варвара.

- Видишь что... ничего! Скажи ребятам, чтоб вышли.

Дружки вышли за двери; а Настя встала и протянула руку к паневе. Варвара оглянула ее с плеч до ног и спросила:

- Что ж это ты дуришь, молодайка?

Настя ничего не ответила.

- Что ж это и справда? родителев только страмишь? - проговорила другая сваха.

А Настя все молчит да одевается.

- Куда ты? - спросила Варвара, видя, что Настя, одевшись, идет к двери.

- Умыться пойду.

- Стой-ка, красавица, так не делается! Подожди мужа. Ты! эй, ты! звала Варвара Григория, толкая его под бок; а он только мычал с похмелья.

- Вставай, сокол ясный! Вставай, ворона голенастая! полно носом-то водить! - продолжала Варвара.

Гришка встал, чесал голову, чесал спину и никак не мог очнуться. Насилу его умыли, прибрали и повели с женою в избу, где был готов завтрак и новая попойка. Но тут же были готовы и пересуды. Одни ругали Настю, другие винили молодого, третьи говорили, что свадьба испорчена, что на молодых напущено и что нужно съездить либо в Пузеево к знахарю, либо в Ломовец к бабке. Однако так ли не так, а опять веселья не было, хотя подпили все опять на порядках.

Хороводились таким манером через пень в колоду до самого обеда. После обеда запрягли трое саней парами и стали собираться ехать к Настиным господам на поклон. Выложила Настя свои заветные ручники, на которых красной и синей бумагой были вышиты петухи, решетки, деревья и павлины, и задумалась над этими ручниками. Ей вспомнились другие дни, другие годы, когда она, двенадцатилетней девочкой, урывала свободный часок от барской работы и проворно метала иглою пестрые узоры ручниковых концов и краснела как маков цвет, когда девушки говорили: "Какие у Насти хорошие ручники будут к свадьбе".

Уселись поезжане. Настю с мужем посадили на задние сани; с ними села сваха Варвара, а за ними ехали верхами двое дружек. Из господского дома поезд прежде всех завидели девушки, забегали и засуетились, повторяя: "Молодые, молодые, на поклон едут!" Господа спали после обеда, но, услышав суету, встали. Барин надел ватный кашемировый халат и подпоясался, а барыня сняла со шкафа бутыль с зоревой настойкой и нацедила два графинчика водки. Поезд остановился у крыльца и не сходил с саней. Только один дружко слез с лошади и, отдав повод своему товарищу, вошел в хоромы.

- Здравствуй, Тихон! - сказал барин, увидя вошедшего знакомого парня.

- Здравствуй, Митрий Семеныч!

- Что, брат, скажешь?

- К твоей милости.

- Ты дружком, что ли? - спросил барин, глядя на перевязанный красным платком рукав Тихоновой свиты,

- Точно так, Митрий Семеныч! Молодые к тебе поклониться приехали: прикажешь принять?

- Как же, как же, Тихон! Веди молодых; спасибо, что вспомнили.

- Ну, вот благодарение тебе, - отвечал Тихон и вышел снова в сени.

На санях в ту же минуту началось движение. Бабы, мужики вставали, отряхивались и гурьбою полезли в прихожую. Тем временем барыня подала мужу в руки целковый, себе взяла в карман полтинник, а детям раздала кому четвертак, кому двугривенный, а Маше, как самой младшей, дала пятиалтынный. Дети показывали друг другу свои монеты и толковали, как они их положат на тарелку, когда придет время "отдаривать" Настю.

Отворилась дверь в маленький залец, и выступила из передней Настя и рядом с ней опять страшно размасленный Григорий. Поезжане стали за ними. В руках у Насти была белая каменная тарелка, которую ей подали в передней прежние подруги, и на этой тарелке лежали ее дары. Григорий держал под одною рукою большого глинистого гусака, а под другою такого же пера гусыню.

Молодые вошли, поклонились и стали у порога не зная, что им делать.

- Здравствуйте, друзья мои, Григорий Исаевич и Настасья Борисовна!

- Здравствуйте, Митрий Семеныч! - отвечали разом все поезжане.

- И с хозяюшкой твоей и с детками, - подсказал кто-то из-за двери.

Молодые оба молчали.

- Спасибо, спасибо вам, что вспомнили меня.

- Да как же, Митрий Семеныч! - ответил кто-то из поезжан.

- Неш мы какие, прости господи...

- Мы твоей милости повсегды...

- Мы порядки соблюдаем, как по-божому, значит.

- Что ж ты невеселая такая, Настя? - спросила барыня.

- Не огляделась еще, сударыня! - ответила сваха Варвара.

- То-то, ты не скучай.

- А ты поклонись сударыне-то, - опять подсказала Варвара, толкая Настю под локоть.

Настя стояла и не поклонилась сударыне.

- Ну так что же: поздравить надо молодых-то, что ли? - спросил барин.

- Да, надыть поздравить, Митрий Семеныч, да дары принять, - отвечал дружко.

Григорий поставил на пол гусей, которые крикнули с радости и тотчас же оставили на полу знаки своего прибытия, а Настя подошла с своей тарелкой к барину.

Барин взял рюмку травника, поднял ее и проговорил:

- Ну, дай же вам бог жить в счастье, радости, совете, любви да согласии! - выпил полрюмки, а остальным плеснул в потолок.

- Спасибо тебе, Митрий Семеныч, на добром слове! - сказал Прокудин, а за ним и другие повторили то же самое. Настя подала барину ручник, а барин положил на тарелку целковый.

Так Настя одарила всю господскую семью и последний подала хорошенький ручник Маше.

Маша забыла положить свой пятиалтынный на тарелку и, держа его в ручонках, бросилась на шею к Насте.

- Ишь как любит-то! - заметила Варвара, поцеловав свесившуюся через Настино плечо руку девочки.

Между тем стали потчевать водкою поезжан, и начались приговорки: "горько", да "ушки плавают". Насте надо было целоваться с мужем, и Машу сняли с ее рук и поставили на пол.

Дошло потчевание до Варвары. Она взяла рюмку, пригубила и сказала: "Горько что-то!" Молодые поцеловались. Варвара опять пригубила и опять сказала: "Еще горько!" Опять молодые поцеловались, и на Настином лице выразилось и страдание и нетерпеливая досада.