Добровольные галерщики. Очерки о процессах самоуспокоения - Жерар Швек

Здесь возникает риск усиления самоуспокоительных приемов, используемых как заменители эрогенного мазохизма.

Подростки начинают поиск защитных опорных объектов из окружения, с которыми можно было бы идентифицироваться и которые помогли бы дистанцироваться в отношениях с объектами, расположенными слишком близко или перегруженными различного рода аффектами.

У Рокки такие опоры были найдены, с одной стороны, в трансферентных отношениях в психотерапии, с другой – в группе хард-рокеров. Группа подростков, исповедующая садомазохистическое поведение, оказывается той социальной подпоркой, которая обеспечивает необходимый этап перехода к более приемлемым способностям, к внутренним репрезентациям и связям. Такая социальная подпорка позволяет установить социальное, внешнее Сверх-Я, поскольку внутреннее Сверх-Я, наследник эдипова комплекса, отсутствует.

Когда не удается интериоризировать объект, который остается слишком реальным, и различные средства его удержания на расстоянии терпят крах, для этих целей может быть использовано поведение самосаботирования. Речь идет о таком поведении, как анорексия, булимия или токсикомания. Филипп Жаммэ подчеркивает опасность, которая состоит в том, что это поведение может быть притягательным само по себе и способно воспроизводить то же самое отношение зависимости, которое было у ребенка раньше в отношениях со своими родителями, но которого он избегал. «В противоположность объектным отношениям, – говорит Жаммэ, – оно не обеспечивает никакой нарциссической подпитки, и <…> польза от чувства самообладания, которое оно придает, имеет выход лишь в постоянном подкреплении такого поведения, в то время как внутренняя пустота и необходимость в объектах лишь увеличивается» (Jammet, 1990, р. 70).

Другими словами, это поведение направлено на то, чтобы дистанцировать объект, уничтожать связи с ним, стать действием, лишенным либидо, все более и более механическим, не поддержанным какой-либо фантазматической активностью.

Мастурбация в некоторых случаях также соответствует поведению такого типа. Все зависит от фантазматической деятельности, сознательной или бессознательной, которая ей сопутствует. Когда речь идет об оператуарном поведении, заменяющем аутоэротизм, то мы вновь оказываемся в регистре самоуспокаивающих приемов. Этот регистр отвечает за применение внешней реальности и перцепции для того, чтобы временно исправить недостатки ментализированной репрезентации.

Невозможность найти удовлетворение в эротическом удовольствии из за недоразвития аутоэротизма, как правило, сочетается с поиском острых ощущений для того, чтобы получить доказательства собственного существования. Эти поиски означают невозможность использования галлюцинаторного удовлетворения желания и ведут к попыткам извлечь пользу из телесных ощущений с помощью запрограммированной механической деятельности. Именно эти ощущения должны заменить отсутствующие ментальные репрезентации и аффекты. Мышечные и перцептивные ощущения самоуспокоительных приемов отличаются от тех, которые возникают при анорексии, булимии или токсикомании, но общим для них является то, что они выполняют функцию замены репрезентаций и аффектов.

Поиск успокаивающего возбуждения может привести к поиску физической боли. Поиск болезненного мышечного напряжения, не приносящий явных садомазохистических удовольствий, может быть частью целей, намеченных марафонцем, ударником или одиночным гребцом, которые используют в свой деятельности повторяющиеся движения.

Мне кажется, что это своего рода аутосадизм, но понимаемый в том смысле, в котором это понятие рассматривал Жан Жиллибер (Gillibert, 1997), то есть как форма аутоэротизма, направленного на воссоздание единства на уровне самого тела. Собственно, он не сводится к простой разновидности садизма, направленного на объект, что не позволило бы ему избежать участи влечения, а близок фрейдовской гипотезе «безобъектного» садизма, который соответствует «усилиям ребенка, желающего стать хозяином своих собственных членов». Жиллибер называет это тенденцией к «сочленению» (в противоположность «расчленению») ребенка, который объединяет свои собственные члены.

В контексте высказанных выше соображений самоуспокоительные приемы могут быть поняты в двух своих аспектах. Первый – как что-то вроде повторяющейся игры, касающейся структуризации внешнего и внутреннего пространства через ощущения, передаваемые мышечным тонусом. Второй – как объединение, соответствующее «сочленению», по Жиллиберу. Оно возвращает гребцу, ударнику, галерщикам любого рода единство расчлененных кусков предшествующего времени.

Я полностью разделяю представление Жиллибера о саморазрушительном аутоэротическом ритуале, который позволяет «возобновить собирание кусков после исключения „больного“ (или просто „задетого“, „пораженного“) члена» (Gillibert, 1977, р. 893). Иллюстрацией этого ритуала может служить пример ребенка, бьющегося головой об стенку в момент засыпания. Если же говорить более обобщенно, то мне кажется, что садистическое членение является составной частью приемов поиска спокойствия в возбуждении.

Если самоуспокоительные приемы являются одновременно возбуждением и расслаблением, объединением и разделением, связыванием и развязыванием, смешением и разъединением, они способны также совладать и с расчленением пениса, «члена членов», как говорит Жиллибер, и с его сочленением, воссоединением. Они являются одновременно и слиянием родителей в коитусе, и их разъединением из-за рождения ребенка. И в этом смысле гипотеза Жиллибера об аутосадизме, связанном с восприятием садистической первосцены, кажется мне разумной. В случае Рокки его игра, повторяющая автомобильную аварию, означала сразу несколько вещей: попытку связывания и переработки травмирующей аварии, случившейся в трехлетнем возрасте, восприятие разницы полов, коитуса и всего того, что обычно представляется в первоначальных фантазмах, всего того, что в его случае оказалось зафиксированным в повторяющемся столкновении машин. Бремя аварийного травматизма препятствовало формированию первофантазмов. Движения, которые использовались им в его самоуспокоительных приемах – столкновение маленьких машинок, а позже и игра на ударных инструментах – реализуют начало связывания и в то же время – отрицание, отключение травматизма. Недостаточная психическая связь между сексуальностью и жестокостью порождает аутосадистическое стремление к восприятию садистической сцены. Именно самоуспокоительное аутосадистическое действие запускает телесный механизм связывания влечения к смерти с эротическим влечением. Это действие активирует возврат к первичному единству «мать – ребенок» и одновременно разъединение матери и ребенка, а также объединяет и разъединяет комбинированных родителей. Действие, то есть второй, поведенческий путь, господствует там, где психические защиты первого, психического пути не сработали, так как оказались слабыми. Самоуспокоительный прием заменяет невозможный фантазм наслаждения оргазмом его эрзацем – поиском успокоения.

«Самостоятельное успокоение» не эквивалентно «самостоятельному наслаждению». Возврат к спокойствию – это всего лишь разрядка, отличающаяся от наслаждения, состоящего из разрядки и удовольствия. Самоуспокоительный прием борется с возбуждением посредством периодического возврата к состоянию невозбудимости, которое, однако, длится недолго.

Самоуспокоительный прием путает возбуждение, возникающее внутри, с тем, которое идет из внешнего окружения. Он помещает в окружающую среду то, что должно было бы быть вытесненным: автомобильную аварию в случае Рокки или другие травматические события в случаях одиноких гребцов. Таким образом, ставшее враждебным окружение превращается в место концентрации нерепрезентированных травматических образов, где господствуют диффузный страх, тоска и ужас. В результате чувствительность вкупе с телом занимают место системы противовозбуждения.

То, что, по-моему, наиболее характеризует способ трактовки окружения в приведенных примерах, – это чрезмерность. Рокки наполняет свое окружение чрезмерным шумом. Одинокие гребцы ищут чрезмерность в океане. Этот поиск чего-то гигантского, колоссального говорит о желании погрузиться в искаженные пространственно-временные отношения и выйти за пределы обыденной реальности. Затронуты все понятия времени и пространства, в том числе понятие расстояния от внешнего или внутреннего объекта, и все происходит так, как если бы окружение должно было бы подчиниться тому представлению, которое имеет о нем Я-Идеал, согласно Пьеру Марти. Напомним, что, по его мнению, «Я-Идеал представляет собой чрезмерность» и что «извне это чувствуется как ощущение всемогущества субъекта по отношению к себе самому, а также, вероятно, и по отношению к внешнему миру» (Marty, 1990). Такое отношение к миру не является продуктом ментализированной психической активности. Оно не является ни результатом вытеснения, ни продуктом интериоризации, ни манифестацией Сверх-Я. Я-Идеал, по мнению П. Марти, «означает состояние, при котором отношение субъекта к самому себе лишено каких-либо нюансов, когда нет иных возможностей адаптации к внешним обстоятельствам, чем те, что характерны для „оператуарной“ реальности» (Marty, 1990, р. 47).