Человек-Горошина и Простак - Александр Шаров

Я проглотил таблетку, почувствовал нестерпимое головокружение и на несколько мгновений потерял сознание. Когда я очнулся, подо мной простиралась пропасть без дна. Скоро, однако, я понял, что сижу по-прежнему на краю стола, но уменьшился так, что расстояние до пола — меньше метра — выросло для меня до высоты стопятидесятиэтажного дома!

"Упадешь, и мокрого места не останется", — в ужасе подумал я, поднимаясь на ноги и пятясь от края стола. "Ничего-ничего. Это ненадолго. Милый старичок провизор позаботился о тебе, и ты в любой момент можешь стать таким, как был", — пробормотал я, поворачиваясь и отыскивая глазами красную таблетку антимизерина.

И тут меня потрясла ужасающая мысль.

Я добежал до красной таблетки, с величайшим трудом, обливаясь потом, перевернул ее на ребро. Она достигала моего плеча. Слезы, безнадежные, не облегчающие горе, полились из глаз.

— Успокойся, — прожужжала в этот горестный миг Ахумдус. — Конечно, если бы ты заранее растолок таблетку антимизерина, — это я и хотела посоветовать, когда ты так грубо заставил меня замолчать… Но, счастье твое, есть еще Ахумдус; избавься от губительной строптивости… — и уж я-то придумаю что-нибудь.

Я стал горячо уверять Ахумдус, что во всем полагаюсь на ее мудрость.

— Ладно, ладно! — ворчливо перебила она. — Садись-ка верхом, и полетим. Ты не в детском саду, пора за работу.

Я сел в седло, обеими руками ухватившись за луку. Ахумдус круто взмыла вверх, и через раскрытую форточку мы вылетели в город.

Ахумдус образовывает ум

В первые минуты полета меня укачало, и я ни о чем не мог думать, только старался не смотреть вниз, где горели огни ночного города и серыми деревьями без ветвей поднимались в небо башни.

Потом я огляделся.

Мы летели не к площади, а совсем в другую сторону. Я робко спросил, почему выбран такой окольный путь. Ахумдус ответила строгим наставлением:

— Видишь ли, дружок! Мухи, как и люди, не рождаются столь просвещенными, какой ты узнал меня. Пожалуй, в юности я была не на много разумнее, чем ты. Но я пользуюсь каждым случаем, чтобы путешествиями и созерцанием окружающего образовывать ум.

После длинного полета мы влетели в окошко кухни, где, несмотря на поздний час, топилась плита и кипел медный таз с вишневым вареньем.

— Милейшая Катрин не простила бы, откажись я попробовать ее стряпни. Надо радовать ближних, — прожужжала Ахумдус.

Катрин, маленькая, толстая старушка, несколько своеобразно проявила радость. Она схватила длинное полотенце и, крутя им в воздухе, закричала:

— Кыш, проклятая, и ночью нет покою.

Мы с Ахумдус счастливо избежали опасности. Устроившись на потолке и глядя на листы коричневой клейкой бумаги "смерть мухам", разложенные на столе и подоконнике, Ахумдус сказала:

— Дьявольское изобретение. Думается, если бы на земле по справедливости властвовали мухи и я была бы Главной мухой, то никогда не позволила бы изготовлять такие ловушки для людей. Хотя, кто знает, — задумчиво прожужжала она через минуту, — маленькие плачут, когда их обижают взрослые, а становясь взрослыми, сами обижают маленьких. Все относительно; тебе, простаку, этого не понять.

Ахумдус усвоила неприятную манеру называть меня простаком, и даже — простофилей. Но что поделаешь, если мое будущее зависело от нее? И бывают прозвища похуже. Сейчас я не могу припомнить, но, конечно, немало прозвищ гораздо обиднее.

Так и не попробовав вишневого варенья, мы вылетели из кухни.

Когда мы находились над площадью, Ахумдус решила посетить ратушу:

— Ознакомишься с произведением искусства, достойным внимания и не такого простака!

В полутьме ратуши я увидел протянувшуюся вдоль стены, во всю ее длину, картину. На ней был изображен Жаб Девятый Вогнутовыгнутый, которого я сразу узнал, вспомнив рассказ Учителя, рядом с ним Альфонсио Любезный с секирой — вероятно, сын того Альфонсио Любезного, который сам себя казнил, Альфонсио Предусмотрительный и еще длинный ряд фигур. За каждой стояла смерть с косой.

Мы летели вдоль картины; вдруг в звездном свете я увидел Принцессу. И к ней из глубины картины кралась костлявая смерть. Это поразило меня так, что я вскрикнул. То, что смертны все эти Жабы и Альфонсио — очень хорошо. И я смертен; что ж, ничего не поделаешь. Но Принцесса! Пусть она живет вечно! Где-нибудь вдали, но все-таки живет.

Я задумался и почти не заметил, как мы вылетели из ратуши, пересекли площадь и через приоткрытое окошко проникли в башню.

Начиналось самое главное.

Принцесса встречается с Каменным Юношей

Магистр сидел у стола, придвинутого к сводчатому окну. Перед ним лежали старый кожаный кошелек и кучка монет. Ножницы прислонились к стене. Сложив монеты в кошелек, Магистр поднял глаза, полные такой любви, которая могла бы расплавить и железное сердце.

— Сколько ты насчитал? — лязгающим голосом спросили Ножницы.

— Три Золотых, девять Серебряных и сорок семь Медных, — виновато ответил Магистр.

— И это все, что ты накопил за долгую жизнь?!

— Но у меня есть еще вы, прекрасные Ножницы, разве вы не стоите всех богатств мира?! — сказал Магистр.

— Влюбленные мухи хотя бы не слепнут и всегда отличат мухомор от банки варенья, — справедливо заметила Ахумдус.

Она устроилась на потолке, и я висел вниз головой: с подобными неудобствами следует примириться, когда используешь муху в качестве скакового животного.

— Вздор! — пролязгали Ножницы. — Пока ты не скопишь тысячи Золотых, не смей и смотреть в мою сторону. О, мы несчастные. Другие, настоящие мастера делают настоящие вещи из настоящего металла — секиры, топоры, пики. И продают за настоящее золото. А ты… Все фигурки, которые ты ночь за ночью лепишь из лунного света, оживают и улетают.

— Они вернутся, — робко возразил Магистр. — Перед закатом, когда ночь надвигается, мною рожденное ко мне возвращается.

— Убирайся в свою каморку. Мы не хотим тебя видеть! — приказали Ножницы.

Как только Магистр вышел, Ножницы подошли к окну и, закатывая глаза — это в моде у стихоплетов, — пролязгали:

Юноши — воины, матросы, поэты!Слушайте вещее слово совета:Только железо можно любить,С твердым железом судьбу разделить.Только в железе холод есть вечный,Что остановит поток бесконечный,Жизнью зовущийся.

"Пренеприятные стишки, — подумал я. — Бр-р!"

Тем временем Турропуто вылез из щели, где он скрывался, расправил плащ, как павлин распускает хвост, поднялся на носки и, едва Ножницы умолкли, завыл, словно шакал на луну:

— О прекраснейшие, мудрейшие и чудеснейшие! Уделите минуту внимания чужестранцу, который на пути к вам преодолел тысячи штормов и сражался с легионами чудовищ. Я объехал весь мир, и везде, в странах, густонаселенных и безлюдных, народы, и одаренные гением стихосложения и безгласные вследствие своей дикости, жители полуостровов, островов и архипелагов пели гимны в вашу честь, о Ножницы!

Какая бесстыдная чепуха. Но если бы вы только видели, что делалось с Ножницами, пока Турропуто завывал. Грудь их бурно вздымалась, на щеках румянцем выступила свежая ржавчина, колючие глазки блестели.

— Ах! Что вы, — жеманно звякнули они. — Мы, конечно, знаем, как некоторые ценят нас. Что нам в Магистре, нищем старикашке, даже тот Юноша — каменный и, смею сказать, из хорошей семьи — не сводит с нас взгляда… Но все же, пусть мы и так избалованы вниманием, то, что вы говорите насчет островов, полуостровов и архипелагов, — если это правда, ведь мы не выносим лести…

— Лишь тысячная доля правды, о несравненные! Миллионоустная молва разнесла по свету, что вы, красотой затмив Афродиту, а мудростью Зевса, еще и выше всех в подлунном мире поднялись в божественном искусстве вырезания из бумаги. Возьмите, несравненные, этот лист и ослепите чужестранца своим художеством.

— Бумага волшебная… Магистр не позволяет трогать ее, — уже сдаваясь, возразили Ножницы.

— Волшебству и место в волшебных пальчиках. Осмелюсь посоветовать сложить бумагу в два раза. Еще! Еще!! Еще!!! Теперь режьте.

Несколько десятков бумажных фигурок выскользнули из рук Ножниц и, упав на пол, ожили.

— Одинаковые человечки! — тихо ахнула Ахумдус.

Она вся дрожала. Впервые я видел Ахумдус испуганной. Вероятно, ей уже пришлось сталкиваться с одинаковыми человечками. И мне было не по себе, ведь я помнил рассказ Учителя о Королевстве Жаба Девятого, и слова его: "Берегись одинаковых человечков!"

Ножницы вошли во вкус; фигурки десятками и сотнями падали на пол. Ожив, они строились в колонны и принимались маршировать.

— Ать… два… Ать… два, — приплясывая и хихикая, командовал Турропуто.