Замкнутый круг - Николай Александров

— А ну, родимая! А ну, милая! Ах ты! Э-эх, сволочи! — хрипел дед.

С ходу влетев в больничный двор, дед рукояткой кнута забарабанил по двери приемного покоя. Он беспрестанно стучал, но вот зажегся свет и за дверью спросили:

— Кто там?

— Да открывай ты! Мать твою душу! — дед в ярости ударил по двери.

— Тихо там! Хулиганишь! — засов щелкнул, крюк упал и женщина в белом халате спросила: — Ну, что стряслось?..

Лаптев приподнялся на локте, он лежал посреди сторожевого домика, где проходила его трудовая вахта, оглядел мутным взором окружающее, попытался вспомнить, как пришел на работу, не смог и с трудом поднялся. Тело ломило, он постоял минуту с закрытыми глазами, голова гудела, как пустой чугунок, от боли в висках готова была треснуть и рассыпаться. Тошнило. Он снял с нетопленой буржуйки серый чайник, жадно напился, обливая шею и выбившийся из–под шинели шарф.

На улице было светло, мороз затянул ледяным узором единственное окно, часов на здании конторы не было видно. Лаптев припал к стеклу, выдул копеечную дырочку во льду, разглядел часы, облегченно вздохнул, скоро придет смена. Он хотел затопить печь, взялся за дрова, но все бросил, сел, обхватив голову руками. Ему бы сейчас хоть полстаканчика, да хотя бы глоток, и всем мучениям конец. Но денег не было. Занять? Но кто поверит и рискнет своим рублем? «Занимать — только время тратить, — подумал Лаптев. — Вот если попробовать открыть комод… А вдруг Верка и впрямь спрятала там рубль–другой на черный день? А если она дома, то уж как не уступить, муж ведь».

В раскрывшуюся дверь вместе с клубом морозного пара вошла сменщица.

— Не сдох еще?

Лаптев удивился нахрапу вздорной бабы, но смолчал, начал застегивать шинель.

— Ну и как, алкаш, на сыновьи пимы много выпил?

«Пимы… Ах да! Лешкины пимы, — вспомнил Лаптев. — Зельцман, собака, трешку только дал, за новые–то!»

— Вали отсюда, приняла я смену. Все, вали, сказала.

— Ну и хрен с тобой! — плюнул разозленный Лаптев и на выходе уже крикнул: — Дура!

Вышел, сильно хлопнув дверью. Морозец доставал руки даже в карманах. Лаптев решил сходить домой и спешно зашагал по сизым от мороза улицам.

Зудово, развалившись на холме, напоминало огромный больной желудок с неровными кишками улиц, засыпанными горами шлака и застывшими на морозе помоями. Маленькие темные домишки на фоне затоптанного снега совсем скукожились и почернели, из коротких кирпичных труб огонь лениво выталкивал утробно–вонючий дым. Несколько поселковых кочегарок дышали угольно–темными с проседью клубами, которые, не поднимаясь вверх, душили смиренный безрадостный поселок. Редкие прохожие брели по дорогам, не замечая этой печной жизни, и было видно, что из теплой щели дома их выгнала тоска и погнала за миражом событий и новостей.

На перекрестке под плафоном–тарелкой он остановился, вспомнил ссору с сыном, поморщился, вздохнул и заспешил прочь.

Сосед разгребал снег, расчищая въезд в ограду.

— Привет, Петрович! — кивнул Лаптев.

Сосед молчал.

— Ты чо, Петрович, привет, говорю!

— А ну, давай отсюда! — Петрович воткнул лопату в снег, схватил Лаптева за ворот и вытолкал на дорогу. — Тебя бы, паразита, эти пимы сожрать заставить!

Ошарашенный Лаптев вошел в свой дом, дверь была не заперта, но и в доме никого не было. Он нашел какую–то железку и начал взламывать комод. Обиженный, он стал решительнее и смелее. Замок не выдержал, жалобно пискнул и открылся. В коробочке из–под духов он нашел две пятирублевки, обрадовано сжал их в руке и вышел из дома.

По тротуару шла Стешка. Лаптев спрятался за калиткой, знал уже, что Лешкины пимы покоя ему не дадут. А спешил он к Зельцману, с надеждой, что за ночь тот не успел перепродать пимы…

О том, что Лешке отрезали ступни, Генка узнал в школе. Страшная новость утихомирила ребячью толпу. Генка шлялся по коридору, слушал разговоры о случившемся, хмуро разглядывал школьников. Потом зашел в класс, собрал учебники, ничего не сказав, вышел из школы.

Ни слез, ни обиды, только лютая ненависть и злоба. Только желание мстить. Он брел по морозным улицам поселка и не заметил, как оказался около дома Зельцмана. Ковырнул ногой снег, поднял увесистый камень и что есть силы запустил в темное окно дома. Удар был глухим, навылет. Генка зашагал прочь, на душе стало чуточку легче.

Поднималось мутное солнце, деревья, укутанные синеватым инеем, холодно красили приземистые дома, редкий прохожий спешил, спрятав лицо в высокий воротник. И опять на улице оставался только мороз, сковавший поселок, небо и весь равнодушный мир…

Недавно я был в Зудове. Генка Ракитин заведует местным собесом, сильно полысел, сморщился, ему немногим за сорок, а выглядит стариком. Он нетороплив, рассудителен, спокоен. Ходят слухи, что у него любовница, молоденькая секретарша. Он не узнал меня и даже не смог вспомнить, но это и не важно. Все наши разговоры сводились к огороду, подсолнухам и ранней редиске.

Нашел я и Лешку Лаптева, в «Погребке», да, все в том же погребке — живучее заведение. Он очень похож на своего родителя, передвигается шустро, и не скажешь, что инвалид. Пьет пиво крупными глотками и взатяжку курит папиросы. Я не подошел к нему. Зачем? Мир детства рухнул. Пусть они останутся в моей памяти теми мальчишками из детства. Ведь так здорово, что они были.

Я не приеду больше в Зудово. Нельзя дважды впадать в одну и ту же реку.

КАТАСТРОФА

Он очнулся оттого, что горячая вода затекала за воротник. Кругом снег, перед глазами и там, чуть дальше, на склоне в желтых бликах и неясных огненных сполохах. Где–то рядом горел костер, его неровный свет выхватывал разлапистые стволы сосен, перекаты сугробов, обломки веток. Мирно и тихо, как в детстве. Только горячая струя на шее и тяжелый ревматический гул во всем теле. Он пошевелил ногами, ощутил боль, но ее можно было терпеть. «Руки онемели или замерзли», — догадался он и медленно перевалился на спину. Тело, кажется, захрустело позвоночником, но он уже знал, что остался жив. Было больно и радостно. Кости, жестко стрельнув болью, вставали на свои привычные места, он чувствовал облегчение в суставах. Но когда попытался встать, вдруг стошнило кровью, черной, густоватой. Тошнота не покидала его, и когда он встал, и когда сделал первые шаги.

Ноги вязли в глубоких сугробах, он быстро уставал, садился и ел сухими губами снег. За соснами и невысоким холмом горел самолет, языки пламени облизывали непроглядь неба, выдыхая черный едкий дым. Вдруг он вспомнил о молодой женщине, полукровке: красивой, высокой, чернявой, в норковой шубе.

Она зашла в самолет последней, видимо, на досадку, шла по проходу в высокомерном безразличии, негодующе кинула взгляд на воняющий табаком туалет. Он встал и пропустил ее на единственное свободное место около иллюминатора. Она не промолвила ни слова, была недовольна и не скрывала своего раздражения: к самолету, стюардессе, туалету и ему — ее случайному соседу. Не сняв богатой шубки, плюхнулась на сиденье и отвернулась. Он посмотрел на ее ухо с маленькой, как бусинка, сережкой и подумал: шлюха. В него словно вогнали беса, он с шумом открыл теплую банку пива, отхлебнул пену и отрыгнул. Она вздрогнула. Он почувствовал себя отомщенным, а когда приложился к банке вновь, боковым зрением уловил, как она брезгливо поморщилась. Он оторвался от пива и, протянув банку, предложил:

— Будешь?

Она выпучила свои темные глаза и с презрением измерила его взглядом сверху вниз.

— Как хочешь, — не мог угомониться он, — но у меня больше нет. Потом не проси.

Она молча смотрела в окно, он тоже повернулся к иллюминатору, разглядывая бегущие мимо фонари взлетной полосы, и почувствовал ее плечо.

— Тебя как зовут, Лала, Нини или Аграфена?

— Я вызову стюардессу, — ответила она.

— Тебя что, уже тошнит?

Она обессилено вздохнула, сняла шапку и крутанула головой с тем умыслом, чтобы он отстранился от нее: по норковым плечам рассыпались легкие пряди волос. Теперь он увидел ее лицо.

— Я тебе не нравлюсь? — развязно поинтересовался он.

Она молчала.

Его физиономия не могла нравиться, потому, наверное, он привык к бабам попроще, а таким фифалкам, как эта полукровка, мог показаться только деревенщиной, жлобом. Он мечтал о красивых женщинах, чувствовал их недосягаемость и потому презирал. Платил им той же монетой.

Не дождавшись от нее ответа, достал из сумки кипу газет, «свежих», как врала киоскерша в зале аэропорта, раскрыл первую попавшуюся. На развороте — большой снимок разрушенного дома с остатками военного «Руслана». «Катастрофа в Иркутске» — гласил тяжелый шрифт заголовка. Разглядывая газету, он произнес с садистским удовольствием:

— Погибнуть можно не только в самолете, но и от самолета, слышишь, Лала? Уже насчитали шестьдесят семь трупов и собрали кучу фрагментов.