Форвард №17: Повесть о Валерии Харламове. - Владимир Дворцов

Другими видами спорта Валерка не занимался, но мы полагаем, что займись он, скажем, гандболом, он бы и там достиг успехов. По врожденной координации движений его можно было сравнить разве что с великим нашим спортсменом Всеволодом Бобровым, с которым позже свела его судьба. Бобров по своей спортивной одаренности был чудом. Его фантастически стремительный прорыв из безвестности в первые ряды советских футболистов и хоккеистов общеизвестен. Менее известно, что, взяв однажды впервые в жизни теннисную ракетку, Бобров через полчаса играл так, будто вырос на кортах.

Может быть, потому, что мальчишечья жизнь Валерки ориентирована была в основном на школу, футбольный мяч и хоккейную клюшку, а может быть, потому, что родители старались скрыть от сына и его сестры Татьяны ожидавшие их перемены, но до поры до времени он ничего особенного дома не замечал. А дома тем временем решался вопрос чрезвычайной важности, вопрос, который непосредственно затрагивал и Валерия Харламова.

В 1956 году многие испанцы, приехавшие почти двадцать лет назад в Советский Союз, получили возможность при помощи Красного Креста вернуться на родину. Они уехали оттуда еще детьми, и теперь, став взрослыми людьми, отцами и матерями, хотели увидеться с родными.

Когда Бегоня первый раз сказала мужу, что две ее подруги возвращаются в Испанию, он лишь пожал плечами. Ну, возвращаются и возвращаются, о чем разговор.

Бегоня вздохнула:

– Маму хочется повидать… и отца… Знаешь, мне иногда кажется, что я не узнала бы их… Папе уже много лет, мама пишет, что он совсем поседел… Представить себе не могу… Я как глаза закрою, так вижу, как отец все старался улыбнуться, когда провожал меня в Советский Союз. А глаза печальные, в них застыли слезы. Мама плакала вовсю… Пароход уже отходил от причала, а я все глаз не могла оторвать от них. Мне двенадцать лет было, я понимала, что скорей всего расстаемся надолго…

Борис Сергеевич понимал, что значат эти воспоминания, почему Бегоня иногда как бы между прочим бросала:

– А знаешь, Мария уезжает. Уже билет есть. И Педро тоже…

Он понимал и молчал, потому что был необычайно деликатен и не хотел ни в малейшей степени давить на жену. Конечно, мысль, что Бегоня может уехать, что уйдут из его жизни шустрый Валерка и улыбчивая Танечка, заставляла его сердце замирать от ужаса. Об этом было лучше не думать, и он положился на решение жены. Он привык доверять ей. Она всегда отличалась ясным умом и силой воли, была душой семьи.

Он видел, как она мучается. Иногда, проснувшись ночью, он слышал, как Бегоня тихонечко шмыгала носом, тяжело вздыхала. И он вздыхал. Она чувствовала, что муж проснулся, и молчала.

Однажды ночью она спросила;

– Борь, а ты согласился бы…

Ей не нужно было кончать фразу, потому что и без ее вопроса все было обдумано-передумано десятки раз.

Борис Сергеевич глубоко вздохнул – господи, сколько же вздыхали они в те дни! – и ответил:

– Не могу… Все ведь там мне чужое… И потом, сама понимаешь, как я говорю по-испански, если это можно назвать разговором… Нет, родная, не смогу… Какой из меня испанец…

Был момент, когда Бегоня твердо решила: нет, не поеду. Сама уже давно русской стала. И ребята русаки. И без Боречки трудно представить себе жизнь. Но по-прежнему стояли перед ней лица матери и отца, и во снах сияло над ней жаркое испанское солнце, и она шла куда-то…

Она похудела от непрестанной душевной борьбы, устала от бесконечных сомнений, стала нервной, дерганой. А тут мать прислала письмо, что отец тяжело заболел. Наверное, именно это письмо подтолкнуло ее принять решение. Знала, что не простит себе, если не сможет обнять отца…

Борис Сергеевич так ни разу и не пытался отговорить жену, и она была бесконечно признательна ему за это.

И вот в начале 1956 года Бегоня сказала мужу:

– Боренька, не могу я… Не прощу себе, если не увижу родных…

– Не плачь, – вздохнул Борис Сергеевич, – я все понимаю…

Начались сборы, хлопоты. Восьмилетний Валера довольно смутно осознавал, что ждет его впереди. Нет, он конечно, знал, что мама его родом из Испании, что есть такая страна, а в ней город Бильбао. Слышал даже от родителей, что это центр провинции басков и что баск Сабастьян Элькано после гибели Магеллана возглавил первую кругосветную экспедицию и привел единственный уцелевший корабль к испанским берегам. И что еще до войны, когда и папа был совсем маленьким, в СССР приезжала футбольная команда басконцев, оставившая о себе яркое впечатление на многие годы.

И конечно, было очень интересно поехать в этот большой белый город. Почему именно белый, он не знал, но таким он представлял себе мамин южный город. О том, что ждет его в Бильбао, он особенно не думал, полагал, что все будет так же, как в Москве. Так же будет он гонять футбольный мяч и хоккейную шайбу во дворе, так же отец будет точить ему коньки… Да, но ведь отец не едет с ними?… Вот это уже было непонятно. Оставалось только чисто детское нетерпеливое предвкушение перемен и желание похвастаться. Он говорил ребятам во дворе:

– Еду в Испанию.

– Че-е-го? – недоверчиво тянули товарищи. Им было обидно, что Валерка едет куда-то очень далеко, и удобнее было не верить в это.

– В Испанию. Страна такая. Там испанцы живут. Ребята смеялись и с издевкой спрашивали:

– Это понятно. На то она и Испания, чтобы там испанцы жили, а ты-то кто? Ты зачем туда едешь?

Ответить на этот вопрос было не так-то просто, и Валерка говорил:

– Да ну вас, вам разве объяснишь чего… Единственный человек, с кем можно было поговорить по душам, была сестра Таня. Но ей было только семь лет, и она еще меньше него понимала всю громадность перемен, ожидавших их. Во всяком случае, куклам своим она говорила, что они едут к бабушке и дедушке, и куклы молчаливо соглашались.

Чем ближе подходил день отъезда, тем стремительнее неслось время, все становилось каким-то странным, ненастоящим. Теперь уже восьмилетний Валерка понимал, что привычная жизнь вот-вот рухнет и исчезнет, и душу сжимал холодный страх, но тут же его смывало возбуждение сборов.

В Одессе он впервые увидел море. Особого впечатления оно на него не произвело: вода и вода. Зато теплоход «Крым» был огромный, белый. Такой же белый, каким он представлял себе город Бильбао. (А Бильбао оказался не белым, а четверть-миллионным серым промышленным городом, окруженным горами.)

Когда они прощались, он вдруг впервые по-настоящему понял, что расстается с отцом, и острая боль кольнула его: и сегодня уже папы не будет, и завтра, и послезавтра. Он плакал вообще редко, а тут не выдержал, зашмыгал носом. Вцепился в отца мертвой хваткой. А Борис Сергеевич лишь повторял: