Отважное сердце - Алексей Югов

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Тяжкие думы не дают уснуть Александру. Вот уж пропели петухи. Не спится. Невский тихонько окликнул Настасьина, приказал ему зажечь свечи и позвать княжеского лекаря — доктора Абрагама.

Облачённый в бархатный просторный халат с поясом, Александр Ярославич сидел в кресле за своим рабочим столом в ожидании личного врача.

«Худо. Уж не захворать ли я вздумал? — почти вслух размышлял он. Сие не вовремя будет, ох как не вовремя!»

Вошёл доктор Абрагам — высокий, худощавый старец лет семидесяти. У него было красивое, тонкое лицо, удлинённое узкой и длинной, словно клинок кинжала, белой бородой. Седые кудри его прикрыты были чёрной шапочкой. Он опирался на длинный посох.

Это был один из придворных врачей ещё при отце Невского — Ярославе Всеволодиче. Некогда князь Ярослав спас его из рук разъярённых литовцев, намеревавшихся утопить старого лекаря, как колдуна. И с тех пор Абрагам жил при дворе Ярослава Всеволодича — то во Владимире, то в Новгороде. Он был учён и сведущ во врачебном искусстве.

— Снотворного чего-нибудь дай мне, — сумрачно сказал Александр, едва только лекарь сел в предложенное ему кресло.

— Какого же снотворного прикажешь, государь?

Невский в недоумении посмотрел на него:

— Тебе ли, о доктор Абрагам, спрашивать меня об этом?

— Прости, государь! Я хотел лишь узнать: на короткое время ты хочешь забыться или же хотел бы погрузиться в сонный покой надолго?

— Мужу Покой — только смерть! — сурово отвечал Невский. Его уже начали раздражать эти расспросы многоучёного доктора. — Выспаться хочу. Путь предстоит дальний!

Старик поднялся с кресла и склонил голову.

Однако придворный лекарь не мог избавиться от своей стариковской дотошности.

— Видишь ли, государь, — сказал он, — если мы, медики, хотим, чтобы человек уснул обычным сном, то надлежит искрошить с помощью резала корень валерианы…

Но ему не пришлось договорить. Звонкий мальчишеский голос из угла палаты вдруг перебил его.

— А у нас вот, — сказал голос, — дедонька мой, мамкин отец, когда кто не спит и придёт к нему за лекарством, он мяун-корень заварит и тем поить велит…

И князь и доктор — оба были поражены, услыхав этот голосок, столь внезапно вступивший в их беседу.

Потом Невский громко рассмеялся и молвил:

— Ах, ты!… Ну как же, однако, ты напугал меня, Настасьин!… А ну-ка, ты, лекарь, подойди сюда.

Григорий Настасьин, потупясь, выступил из своего угла и остановился перед Александром Невским.

— Стань сюда, поближе… вот так, — сказал Александр Ярославич и, крепко ухватив Гриньку за складки просторной одежды, переставил его, словно шахматного конька, между собою и лекарем.

Озорные искорки сверкнули в глазах старого Абрагама.

— А ну, друг мой, — обратился он к мальчику, — повтори, как твой дед именовал эту траву, что даёт сон.

— Мяун, — не смущаясь, ответил Гринька. — Потому что от неё кошки мяукают.

Князь и доктор расхохотались. Затем старый врач важно произнёс:

— Да, ты правильно сказал. Но ещё в Древнем Риме врачи привыкли именовать это растение валериана, ибо она, как гласит латинское слово «валере», подлинно оздоровляет человека. Она даёт здоровый сон.

— А я много трав знаю! — похвастался обрадованный Гринька. — И кореньев! Дедушка уж когда и одного посылал… Бывало, скажет: «Гринька, беги-кось, ты помоложе меня: Марьин парнишечка руку порезал». А чего тут бежать? Эта травка тут же, возле избы, растёт. И порезником зовут её… Скоро кровь останавливает…

— А ещё какие целебные травы ты знаешь, отрок? — вопрошал старый доктор.

Гринька, не робея, назвал ему ещё до десятка трав и кореньев.

И всякий раз старик от его ответов всё более и более веселел.

— А ещё и вредные растут травы, ядовитые! — воскликнул в заключение Настасьин. — У-у! Ребятишки думают — это пучки, сорвут — и в рот. А это сикавка, свистуля! От неё помереть можно. И помирают!

Тут он живо описал доктору Абрагаму ядовитое растение пёстрый болиголов. Старик не мог скрыть ужаса на своём лице.

— О-о! — воскликнул он, обращаясь к Невскому. — Вот, государь, этим как раз растением, о котором в такой простоте говорит этот мальчик, отравлен был некогда в Афинах великий мудрец древности…

— Сократ?![6] — произнёс Невский.

— Да, государь…

Наступило молчание. Оно длилось несколько мгновений. Затем Абрагам снова пришёл в необычайное оживление и воскликнул:

— Это чудесный отрок — поистине дар небес для меня, государь! О, если бы только… Но я не смею, государь…

— Что? Говори, доктор Абрагам.

— У меня была давняя мечта — узнать, какие целебные травы известны русским простолюдинам. Ведь вот даже знаменитые врачи древности пишут, что они многие травы и коренья узнали от старых женщин из простого народа. Когда бы ты соизволил, государь…

Старик не договорил и посмотрел на Гриньку. Невский догадался о его желании. Тут они перешли с доктором на немецкую речь. Настасьин с тревогой и любопытством вслушивался. Понимал… понимал он, что это говорят о нём!

А если бы ему понятен был язык, на котором беседовали сейчас князь и лекарь, то он бы узнал, что старик выпрашивает его, Гриньку, к себе в ученики и что Александр Невский согласен.

— Григорий, — обратился к Настасьину Александр, — вот доктор Абрагам просит тебя в помощники. Будешь помогать ему в травах. А потом сам станешь врачом. Согласен?

Гринька от неожиданности растерялся.

— Я с тобой хочу!… — сказал мальчуган. И слёзы показались у него на глазах.

Невский поспешил утешить его:

— Полно, глупый! Ведь доктор Абрагам при мне… ну, стало быть, и ты будешь при мне!… Ладно. Ступай спи. Утре нам путь предстоит дальний…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Тысячевёрстный, длительный путь между Владимиром-на-Клязьме и Новгородом совершали в те времена частенько по рекам Тверце и Мсте, а частью — конями. И немало было на том пути привалов, днёвок, ночёвок…

Чёрная, осенняя ночь… В буреломном, трущобном, берложьем бору пылает исполинский костёр. Вокруг костра — путевая дружина Невского: могучие парни и мужики.

Сверкают сложенные позади каждого воина кольчужные рубахи, островерхие, гладкие, как лёд, шлемы, копья, мечи, сабли…

Костёр гудит и ревёт. С багровыми от нестерпимого жара лицами воины и бородатые и безусые — то и дело блаженно покрякивают, стонут, а всё-таки тянут ладони к костру. Другие же оборотились к бушующему пламени спиною, задрали рубахи по самый затылок и калят могучие голые спины. Когда же иному из богатырей уж вовсе невтерпёж станет, он, взревев, кидается в сырой, прохладный мрак бора и там понемногу остывает.

От костра в сторону отгребена малиновая россыпь пышущих жаром угольев. Над нею, на стальных вертелах, жарятся целиком два барана, сочась и румянея.

Тут же в трёх изрядных котлах, что подвешены железными крючками на треногах, клокочет жидкая пшённая каша — кулеш.

Гринька Настасьин сидит среди воинов у костра. Думал ли он когда, что доживёт до такого счастья! Вот он сидит у костра, а рядом с ним, локоть к локтю, совсем как простой человек, сидит русобородый богатырь — начальник всей путевой дружины Невского. И зовут этого витязя Гаврило Олексич. Да ведь это он самый, что в битве на Неве богатырствовал и навеки себя прославил в народе! О нём и сам Александр Ярославич рассказывал Гриньке…

Гаврило Олексич и Гринька дружат. Богатырь сделал ему большой деревянный меч, как настоящий.

— Ничего, Григорий, — сказал ему Олексич, — пока деревянный: вырастешь — так настоящим пластать будешь. Может, и на татарах свой меч испытать придётся!

…О чём только не переговорят у костра, каких только бывальщин и небылиц не наслушается Гринька! Иной раз даже ему, малолетку, смешно: уж такую небывальщину сложит кто-нибудь из воинов! И ничего, эти бородатые богатыри верят. Ещё и обсуждать примутся!

— Да-а!… — раздумчиво говорит один из дружинников. — На свете всякие чудеса бывают. Вот у нас на Кидекше, как раз в воскресенье, — весь народ своими глазами мог видеть: облако на лугу близ деревни упало… И что же? Сделался из него кисель!

Помолчали. Кто-то проглотил слюнки. Кто-то вздохнул.

— Всё может быть, всё может быть! — произнёс в раздумье старый воин.

— Да-а… — вырвалось от всей души у другого.

— Почаще бы нам, хрестьянам, да по всем бы по деревням такие облака падали!

— Ну, а что толку? — возразил кто-то с горькой насмешкой. — Всё равно, покуда наш брат, хрестьянин, ложку из-за голенища вынет, князья-бояре весь кисель расхватают.

Послышался общий хохот.

— Это уж так!…

— Это истинно! Работнему люду ничего не достанется!

И сам собою разговор свернулся на надвигающийся голод.