Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

И что с того? – вызывающе вопросил мальчик.

Ничего с того, сказал же, мы едем в Апачерию, где проживали последние оставшиеся на всем континенте свободные люди, прежде чем им пришлось сдаться на милость белоглазым.

Что значит белоглазые? – спросила девочка, по всей видимости вообразив что-то жуткое.

Просто чирикауа называли так белых европейцев и белых американцев – белоглазыми.

Но почему? – желала дознаться девочка, да и мне было любопытно, но мальчик решительно перехватил бразды правления разговором и продолжил гнуть свое.

Но почему вообще апачи, па?

Потому что.

Потому что – что?

Потому что они были последними, кто еще оставался от чего-то, что исчезло.

МЕСТОИМЕНИЯ

Значит, решено. Мы поедем к юго-восточной оконечности Аризоны, где на неопределенное время он останется, точнее, останутся он и мальчик, но где не факт, что останемся мы с девочкой. Мы с ней проедем вместе с ними всю дорогу до места, а в конце лета, вероятно, возвратимся в город. Я закончу свой документальный аудиоматериал о детях-беженцах, а потом мне придется искать работу. Девочка снова будет ходить в школу. Не могла я вот так запросто бросить все и переселиться в Аризону, пока у меня не нашлись бы способ и причина как нитка за иголкой последовать за моим мужем в его новом предприятии, не поступаясь при этом собственными планами и проектами. При этом пока не было ясности, правда ли он захочет, чтобы и после нашей поездки я следовала за ним по жизни.

«Я», «он», «мы», «они», «она»: местоимения беспрестанно сменяли одно другое в путаном синтаксисе нашей речи, пока мы обсуждали условия переезда. Теперь мы обо всем говорили с опаской, даже о самых тривиальных вещах, к тому же смягчали выражения, точно наши языки вдруг заходили на цыпочках, обуянные чуть ли не параноидальным страхом поскользнуться и рухнуть на ставшую вдруг очень зыбкой почву нашего семейного бытия. Энн Карсон[13] в «Сонете умолчания» говорит, что этому ровным счетом ничем не поможешь. Она называет местоимения «частью системы, что тень горазда наводить не хуже штор венецианских», хотя, возможно, имеет в виду, что это мы – в смысле люди, а не местоимения – и есть та «часть системы, что тень горазда наводить не хуже штор венецианских». Но опять-таки «мы» – это местоимение, и, значит, с таким же успехом можно предположить, что «мы» у Энн Карсон означает и то и другое.

Но так или иначе вопрос, в какую сторону окончательная расстановка всех наших местоимений в конце концов переменит нашу жизнь, сделался нашим гравитационным центром. Темным безмолвным ядром, вокруг которого вращались наши мысли и вопросы.

А когда доедем до Апачерии, мы что будем делать? – без конца спрашивал мальчик все последующие недели.

Да, так что будет дальше? – уже позже, когда мы заползали в постель, спрашивала я мужа.

Там и посмотрим, что дальше, раз за разом ответствовал он.

Разумеется, в реальности никакой Апачерии сейчас не существовало. Зато она очень даже существовала в сознании мужа и в его книгах по истории XIX столетия и все больше захватывала умы наших детей.

А лошади там будут?

А стрелы там будут?

А у нас там будут постели, игрушки, еда, враги?

Когда уже мы поедем?

Мы отвечали, что на следующий день после десятого дня рождения мальчика.

КОСМОЛОГИИ

Напоследок всего за несколько дней до отъезда в Страну апачей у нас в квартире случилось нашествие муравьев. Больших черных муравьев, формой напоминавших восьмерку и обуреваемых прямо-таки патологической страстью к сладкому. Стоило забыть на кухонной столешнице стакан с чем-нибудь сладким – и нате, на следующее утро мы находили с два десятка муравьиных утопленников, павших жертвами собственного гедонизма. Сначала они освоили кухонные поверхности, шкафчики, раковину – излюбленные муравьями места. А потом взялись осваивать наши постели, бельевые комоды, откуда плавно переместились уже на наши локти и шеи. Как-то ночью я просто-таки уверилась, что если достаточно долго пролежу тихо-тихо, не шевелясь, то услышу, как муравьиные полчища деловито шуршат лапками внутри стен и вливаются в незримые вены нашей квартиры. Мы было попробовали залепить все щелочки в плинтусах между стенами и полом клейкой лентой, но через несколько часов она отклеилась. Мальчик выдвинул идею получше – замазать щели детским пластилином «Плей-До», что на какое-то время избавило нас от ползучих оккупантов. Но муравьи вскоре нашли другие лазейки к нам в квартиру.

Однажды утром девочка после душа оставила свои грязные штанишки на полу в ванной, а когда я днем подобрала их, чтобы отправить в бельевую корзину, заметила, что они так и кишат муравьями. В этом мне почудилось что-то вроде глубинного осквернения, дурного знака. Мальчик счел этот казус интереснейшим, а девочка – уморой, да и только. Вечером за обедом дети не преминули доложить своему отцу об этом случае. По мне, так эти зловещие муравьи не предвещают ничего хорошего, порывалась сказать я. Но как объяснишь подобные вещи своим домочадцам, да и вообще кому-нибудь, не выставив себя малахольной? Пришлось поделиться лишь половиной своих мыслей:

Катастрофа.

Муж выслушал детей, покивал и поулыбался, а потом сказал, что в мифологии индейцев хопи[14] муравьи почитаются как священные существа. Муравьи-люди были богами и спасали от ужасных бедствий людей Верхнего мира, уводя их в Нижний мир, чтобы те в довольстве, спокойствии и привольности пережидали, пока не исчезнет опасность и можно будет вернуться в Верхний мир.

Мальчик тут же спросил, от какой такой катастрофы нас спасут набежавшие муравьи.

Я подумала, что это хороший вопрос, тем более что мальчик, сам того не желая, вложил в него некоторую толику ехидцы. Муж важно прочистил горло, но ответа на вопрос мальчика не воспоследовало. Тогда вступила девочка:

Катастрофа – это что?

Что-то очень-очень плохое, объяснил мальчик.

Девочка с минуту молчала, уставившись к себе в тарелку, и в глубочайшей задумчивости разравнивала спинкой вилки горку риса. Потом подняла на нас излучающий необычайную серьезность взгляд и выдала забавную агглютинацию[15], по своей детской прихоти слепляя из слов забавные гибриды, как если бы в нее вдруг вселился дух безвестного немецкого герменевта XIX века:

Муравьи, они вступают к нам стройными рядами, поедают мои верхнемирноштаники, они забирают нас туда, где нет катастроф, а только добрая добыча и жопоприволье.

В каком-то смысле детские речи открывают нам пожарный выход из огня семейных драм, увлекают в свой странный нижний мир, непривычный нам своей кристальной ясностью, свободный от катастроф среднего класса. По-моему, именно с того дня мы чем дальше, тем больше позволяли голосам наших детей заполнять пространство нашего с мужем молчания. Мы дали им волю алхимизировать наши тревоги и печали в подобие спасительного умоисступления: жопоприволье!

Семейные разговоры становятся чем-то вроде языковой археологии. Они строят наш общий мир, наслаиваются один поверх другого, как в палимпсесте[16], придают смысл нашему настоящему и будущему. Но вот вопрос: если когда-нибудь в будущем нам захочется углубиться в наш лично-семейный архив и заново проиграть записи из нашей семейной аудиолетописи, воссоздадут ли они связную историю нас? Целостный звуколандшафт? Или мы услышим лишь звуковой мусор, помехи и обрывки звуков?

НЕЗНАКОМЫЕ ПРОХОЖИЕ

Одно стихотворение в сборнике Уолта Уитмена «Листья травы» с первых дней наших отношений служило нам уртекстом, точнее всего отражающим исходный замысел нашего союза, если хотите, своего рода манифестом нас двоих, и даже сейчас оно по-прежнему воплощает дух и образ нашего общего будущего. Начинается оно с таких строк:

Незнакомый прохожий! Не знаешь, с какой же тоскою смотрю на тебя.

Похоже, ты тот, кого долго искал (образ твой приходил мне во сне).

Вероятно, мы прожили жизнь в параллельных мирах:

Перед взором встает это, стоит лишь нам

Пройти друг мимо друга, возмужавшим, и нежным, и непорочным таким.

Ты вырос со мною, и вместе мы были детьми,

С тобою я ел, с тобою делил свои сны…

Стихотворение объясняет, или мы так себе вообразили, почему мы – каждый сам по себе, но, как выяснилось, оба – избрали целью своих жизней записывать голоса незнакомцев. Когда мы записывали их голоса, их смех, их дыхание, нам, несмотря на мимолетность этих соприкосновений, а может быть, как раз в силу этой мимолетности, открывался шанс на близость с ними, уникальную в своем роде: точно мы проживали целую жизнь параллельно и единым мигом с этим незнакомцем. А запись