Белое на белом - Константин Костин

Так или иначе, но Черная Сотня была создана и, что особенно хорошо для понимающих людей, правило о присвоении нового имени действовало и на офицеров тоже.

Омнибус остановился.

— Мы остановились на улице короля Адольфа. Рядом с нами — улицы королевы Бригиты, герцога Каверлендского, Мясников и Новой Голубятни. Те, кому нужно, могут выйти.

Карл айн Тотенбург подскочил на сиденье и начал протискиваться к лестнице, чтобы спуститься с верхнего этажа омнибуса. Окна, как и в любом помещении, где находятся много людей, отделенных от морозного воздуха тонким слоем стекла, были покрыты узорами, красивыми, но совершенно не позволявшими увидеть столицу королевства.

«Ничего, — думал юноша, спускаясь по узкой винтовой лестнице, — я еще увижу столицу. Я увижу множество столиц».

В этот момент его мысли, как это иногда случается с молодыми людьми, перескочили на воспоминание о том как он, узнав о существовании в омнибусах второго этажа, удивился тому, что в омнибус пускают и женщин. Ведь если женщина начнет подниматься на второй этаж по этой крутой лестнице, то мужчина идущий следом может поднять голову и заглянуть… и увидеть… Впрочем, такая мысль, очевидно, приходила в голову не ему одному, поэтому проблема была разрешена просто: женщин на второй этаж не пускали.

Оказавшись на улице, Карл потянулся, и размахивая дорожной сумкой с надежно прикрепленным свертком со шпагой, двинулся вперед. Потом остановился, уточнил у прохожего подмастерья, где находится улица Новой Голубятни, и подкорректировал путь следования.

Улочка была небольшой: слева нависали дома из темно-бурого кирпича, с узкими окнами в белых рамах и острыми черепичными крышами, справа тянулся высоченный каменный забор, посреди которого находились запертые ворота. У ворот стоял молодой монашек в потертом беличьем берете и широкоплечий паренек в купеческой одежде, который как раз опускал монету в кружку для пожертвований.

— Да благословит тебя бог, добрый человек, sancta simplicissimus, — добавил монах что-то на своем церковном языке и повернулся к Карлу, — Пожертвуйте, добрый человек, — монах тряхнул зазвеневшей кружкой, — пожертвуйте на постройку колокольни в Шильдбурге.

Название показалось знакомым. Карл полез за пазуху, чтобы достать кошелек.

Отец всегда говорил: «Запомни, сынок, если у тебя вдруг оказалась пара лишних монет и поблизости случился какой-нибудь монах — не пожалей, закинь ему монетки. Никто не знает, что нас ждет на том свете, вдруг да на эти деньги потом можно будет прикупить пару ведер воды, или подкупить того черта, что будет мешать котел, чтобы не слишком усердствовал».

Монах улыбался, звеня кружкой.

— А что, старую колокольню уже снесли? — раздался любопытствующий голос за спиной.

Карл обернулся. К ним, то есть к Карлу, монаху и купчику, подходил высокий молодой аристократ, из той породы, которую Карл терпеть не мог. Удивительно еще, что он сам несет свой чемодан, обычно за такими сынками сзади волочется толпа слуг, от подносильщика чемоданов до вытирателя носа.

— Ну, ту самую, треугольную? — и голос и выражение лица аристократа были спокойными, но улыбка, казалось, витала в воздухе.

Треугольная колокольня? Каким дураком надо быть, чтобы строить тре…? И тут Карл вспомнил, каким.

Тем дураком, который живет в Шильбурге. Городе, который существует исключительно в анекдотах о глупости его жителей. Тех самых, которые тащили осла на крышу дома, потому что на ней выросла трава. Тех самых, которые сделали самую длинную колбасу на свете, но не смогли ее сварить, потому что она не влезала в горшок, а сложить ее они не догадались. Тех самых, которые собирались кучу земли из ямы сложить в другую яму, которую нужно было выкопать в два раза больше, чтобы в нее влезла и земля из первой ямы и земля из второй.

Он только что чуть не пожертвовал деньги на постройку колокольни в городе дураков.

От немедленной смерти жулика-монаха спасли две вещи: то, что Карл денег все-таки не пожертвовал и то, что их пожертвовал купец, оказавшийся самым большим дураком. Впрочем, судя по лицу купца, до которого начало доходить, от побоев монаха теперь спасет только чудо. Или ангел с белыми крыльями, спустившийся с небес.

Монах медленно отступал, пока не прижался спиной к стене.

— А я думал, — не очень-то виноватым голосом произнес он, — что на севере эти истории не слышали.

— А я с юга, — спокойно произнес Вильгельм, неторопливо подходя ближе.

У него был трудный день, тяжелая неделя, отвратительный месяц и ужасный год. В таком состоянии нет ничего лучше, чем набить физиономию кому-нибудь, заслуживающему это.

Дворянчик, с которым они ехали в одном омнибусе — только он сверху, а Вильгельм снизу — поставил на землю свой чемодан и натянул получше перчатки, видимо, собираясь присоединиться. Только холеный хлыщ в цилиндре наблюдал за происходящим с легкой незаметной улыбкой.

— Перестать.

Голос был спокойным, но Вильгельм тут же остановился. Приказ, отданный спокойным голосом гораздо весомее, чем громко выкрикнутый. Дворянчик отстранил Вильгельма и шагнул к монаху.

— Перестать.

Теперь проняло даже задиру в широкополой шляпе. Все четверо юношей повернулись к воротам. В открытой калитке стояли два офицера. Черные шинели, черные сапоги, высокие черные кепи. Судя по цвету — из Черной Сотни.

— Если у вас нет письма… — начал один из «черных» офицеров.

— У меня! — неожиданно выкрикнул монашек, — У меня есть письмо!

Он проскочил мимо опешивших Вильгельма и дворянчика и быстро отвинтил дно у кружки. Протянул измятый конверт офицеру и присел, собирая с мостовой рассыпавшиеся монеты.

Офицер спокойно раскрыл конверт, достал лист бумаги. Прочитал.

— Проходи, — кивнул он на калитку и повернулся к оставшейся тройке, — Тех, у кого нет письма, в штаб-квартиру не пропустят.

— Эй, эй, постойте, — чуть не подпрыгнул дворянчик, — У меня тоже есть письмо!

— И у меня, — добавил Вильгельм.

Хорошая компания подбирается для службы. Мошенник-монах, сопляк-дворянин и он, купеческий сын…

Аристократ поправил цилиндр:

— У меня тоже есть письмо.

В помещении было жарко. Карл, не долго думая, скинул тяжелую шерстяную куртку, уселся в кресло, низкое и мягкое, белого цвета и принялся распаковывать шпагу. Какие бы тут правила в Бранде ни будь — к своему будущему командиру он войдет при оружии.

Аристократ прошагал туда-сюда — когда он снял свой плащ, Карл не уследил — задумчиво постучал кончиком трости по креслу, но садиться не стал.

Монах забился в противоположный от Карла угол и попытался притвориться незаметным, что, в черной одежде на фоне светло-зеленых стенных панелей было непросто. Парень в купеческой одежде подошел к нему и молча протянул ладонь. Опасность получить по лицу резко увеличивает сообразительность: монашек опять развинтил свою жульническую кружку и высыпал монеты в протянутую руку. Купчик подбросил их на ладони и спокойно вернул часть обратно. После чего уселся в стоящее рядом кресло и, такое чувство, уснул с открытыми глазами, настолько безмятежным было его лицо.

Карл прислонил шпагу к низкому столику, который стоял рядом с его креслом и взял газету, которая на столике лежала.

«Ротеворт». Не слышал… Что удивительно: сегодняшняя. Он посмотрел на первую полосу.

Да уж… Тот, кто эту газету печатал, серьезными, солидными новостями не увлекался. Он придумывал заголовки, которые легче будут кричать мальчишкам-газетчикам.

«Новое убийство, совершенное Душителем».

«Мясник из Нибельвассер еще не пойман».

«Знаменитый сыщик раскрыл очередное преступление».

«Международные новости: в столице Лесса ограблен еще один банк».

— Вы позволите?

Карл подпрыгнул: перед ним стоял, протягивая руку к газете черномундирный офицер. Первоначально Карлу показалось, что из украшений на мундире только серебряные погоны, а вышивка, которой обычно покрывают грудь мундира, отсутствует. Но присмотревшись, он понял, вышивка есть. Просто он тоже черная.

— Наш командир привык читать газеты за кофе, — сообщил офицер, — За еще горячим кофе.

Карл покраснел, попытался вскочить, еще глубже увяз в мягкой ловушке кресла. Шпага упала, прогрохотав по ребрам отопительной батареи. Юноша стал уже даже не красным, а бурым, замахал руками, пытаясь встать…

— Спасибо, — офицер ловко выхватил из его рук газету.

— Когда наш командир примет нас? — поинтересовался аристократ. В отличие от пошедшего пятнами Карла и раскрасневшегося от жары купца он был бледен той бледностью, которая бывает у людей, редко бывающих на солнце.