Дом для Одиссея - Вера Колочкова

Ей бы, конечно, сразу после таких грустных событий поумнеть и бежать от своего Казановы безоглядно, да только этого не случилось почему-то. Влюбилась сильно. Успела уже всем глупым организмом к нему прирасти. Даже к родителям на каникулы всего на недельку съездила – и обратно в Москву. Решила – будет бороться за любимого до конца, всеми правдами и неправдами из семьи уводить, потому что негоже на полпути останавливаться, и даже в любви негоже. Оставшиеся годы учебы Лиза в этой борьбе и промаялась, а покинула поле боя совершенно измученная и израненная – и душой, и телом. Дважды еще в ту больницу попадала, чтоб очередные события форсировать. И даже не отреагировала никак на произнесенные грустным врачом последние слова: «…А детей у вас, деточка, никогда больше не будет. Что ж делать – я предупреждал. Мне очень вас жаль…»

Она даже и особого значения тогда не придала этому «жаль вас, деточка». Чего уж прям – жаль-то? Ну, не будет и не будет. У нее и любви такой больше никогда не будет… Ей казалось, что закончилась она в ней, вытек весь положенный потенциал за пять московских бурных лет. Вернулась в родной сибирский город с университетским дипломом и пустой холодной душой. Но решила жить дальше, как та литературная героиня – раз не нашла любви, будет искать золота. И скоро вышла замуж за самого известного в городе адвоката – старика Сигизмунда Заславского. Он уже тогда по возрасту ей в дедушки годился. Мама с папой только горестно плечами пожали, но не сказали ничего – опять ее выбор уважили. Хорошие были у нее родители. Жаль, умерли рано. И осталась она жить с Заславским, который, к чести его сказать, окружил ее настоящей заботой и последней лебединой стариковской трогательной любовью. Был и мамой, и папой, и терпеливым учителем, и щедрым меценатом: в Англию учиться отправил, в круги какие надо ввел, контору свою адвокатскую ей передал и клиентов хороших и по-дружески постоянных. Все отдал, всему научил и тихо помер.

А Леня только через год после бедного Заславского в ее жизни появился. Когда она родительский дом перестроила да в него жить вернулась. Не смогла в доме покойного мужа одна жить, тяжело почему-то было, словно обманула его в чем. Но ведь не обманула же – все восемь лет верной женой была. А все равно чувство такое осталось, и все тут…

Так что с Лёней Лиза начала свою жизнь, можно сказать, с чистого листа. Как будто ничего раньше такого и не было – ни любви несчастной и униженной попрошайничеством, ни расчетливого профессионального брака – ничего. Она, можно сказать, только с Лёней и узнала, какая она есть на самом деле, настоящая любовь. В чистом виде, без лишних телесных страстей, без материального стяжательства. Когда смотришь на тонкую нервную спину в белой батистовой рубашке, и сердце твое поет-надрывается и болит сладко и нежно. Вот все бы, казалось, она любви этой под ноги бросила, даже жизнь свою. Только бы и делала, что все желания Лёнины подряд исполняла. А он взял и про ребенка вдруг заговорил. И что теперь отвечать? Правду? Что родить никогда не сможет? Нет, так нельзя. Надо срочно что-то придумывать, выкручиваться как-то. Только как? И в голову, как назло, никаких хороших мыслей не приходит. И почему она всегда считала, что не надо ему вообще никакого ребенка? Вот дура была! Это ж надо – на глупости такой проколоться! Не подготовиться к такому вопросу заранее…

– Лиза, ты почему молчишь?

– А что? Что такое?

– Я спросил – ты никогда не хотела иметь ребенка?

– Ну почему не хотела? Хотела, конечно. Только моему Заславскому уже глубоко за шестьдесят было, когда мы поженились.

– Ну а усыновить?

– Усыновить?!

– Ну да, а что? Ты же женщина. Все женщины, по-моему, хотят иметь детей. Природой им так положено.

– Ну да. Так оно, конечно, – замялась Лиза и с опаской взглянула на подсевшего к ней на диван Лёню. – Просто странно, почему ты об этом вдруг заговорил… Правда хочешь ребенка?

– Не знаю. Не в этом дело, хочу или нет. Просто странно, что мы никогда об этом даже разговора не заводили. Как будто эта тема нас вообще не касается. Согласись, это странно как-то, правда?

Лиза моргнула и замолчала, отвернувшись. Она вдруг очень испугалась. Прямо холодок мерзкий по спине пробежал. Сразу всплыла в голове и утренняя картинка – Лёня, гуляющий с двумя близнецами в чужом дворе… Потом еще и странная маленькая женщина к картинке присоединилась, на мальчика похожая, – кто она такая, интересно? Неужели все-таки соперница? Опять же – не может быть, уж больно неказиста для этого коварного дела. Лёня по жизни абсолютный эстет, не мог польститься на линялое да никаковское убожество. А она, Лиза, и в свои тридцать шесть – писаная красавица! Высокая, статная, всегда свежая да ухоженная, и деловой дорогущий костюмчик сидит, как вторая кожа, будто родилась на свет уже в него приодетая… Нет, не может у нее быть никакой соперницы. Тут что-то другое. Очередной какой-то заскок, наверное, происки пережитой неврастении, издержки талантливой души. Не зря же говорят, что все талантливые люди чуть-чуть, самую малость шизофреники… А может, взять да и спросить у него в лоб, что это за утренняя картинка? Или нет? Почему, собственно, нет?

Она уже было повернулась к нему, и воздуху в грудь набрала, и лицо себе сделала смешливо-равнодушное, чтоб не рассердить его, не дай бог, своим глупым вопросом, да Лёня опередил ее, грустно проговорив:

– Понимаешь, я давно хотел с тобой поговорить об этом.

– О чем? О детях?

– Ну да. В общем, и о них тоже. И о смысле нашего с тобой здесь существования.

– Почему же существования? Что тебе не нравится? Разве плохо живем? Нам чего-то не хватает? Мы оба самодостаточные люди, а тебя так вообще бог талантом наградил! Грех жаловаться на жизнь!

– Ну да, все так. Да только чем дальше, тем больше я себя альфонсом чувствую. Раньше вот не чувствовал, а теперь сам себя стыжусь. Иногда такой ужас накатывает.

– Лёня, ну ты чего? Да как ты… Опять надумал себе. – Лиза в отчаянии развела руками и горестно покрутила головой, не зная, что еще сказать, как объяснить, какой болью его слова врываются в сердце. Ничего себе, альфонс… А она, выходит, что – старая богатая дура, его покупающая? Да как он может! Лизе вдруг захотелось заплакать, чего она в принципе никогда не делала. Чего плакать-то? Слезы еще никому и никогда ни в чем не помогли. Да и вообще – зачем кожу на лице этой соленостью портить? Дернув головой, она положила ладонь на горло и судорожно сжала его, чтоб прогнать противный спазм и проглотить, наконец, эту обиду, как горькую таблетку. Надо быть мудрее первой обиды – так учил старик Заславский, и был прав. В самом деле, слишком много драгоценных сил и эмоций она забирает, эта первая вспышка обиды. Потом их ничем не вернешь. Снова встряхнув головой, она через силу улыбнулась и спокойно продолжила: