Записки конструктора-оружейника - Михаил Калашников

Рана моя заживала медленно. Рука действовала плохо. Сделав все, что было в их силах, доктора приняли решение из госпиталя меня выписать, но отправить долечиваться на несколько месяцев в отпуск по ранению. Признаться, такого я не ожидал. Это решение казалось обидным, не отвечающим требованиям военного времени.

Но врачи остались неумолимы: необходимо длительное лечение плеча, восстановление работоспособности руки. Получив отпускной билет, собрал свои немудреные солдатские пожитки, бережно завернул в газету заветную тетрадку со своими записями об оружии, с чертежами и формулами. Уезжал я в отпуск на свою малую родину, в Алтайский край. Провожая меня, лейтенант-десантник прошел вместе со мной до конца коридора на костылях.

— Да ты не горюй, Миша, что на фронт не отпустили. Еще навоюешься. А сейчас родных повидаешь, да и чертежи свои проверишь в работе. Может, действительно, чего еще изобретешь, и мы с твоим оружием в руках будем бить ненавистных фашистов. Помни нашу фронтовую заповедь: побеждает тот, кто меньше себя жалеет да действует с умом. Так что не жалей себя в этом деле и с умом все делай...

Своими словами лейтенант, мой сосед по палате, словно предопределил мою дальнейшую жизнь. Я ведь действительно в конце концов стал профессиональным конструктором-оружейником.

«Направить по надлежащей дороге»

Какой она стала, моя Курья? Почти шесть лет не был я в родном селе. Оно раскинулось привольно в степи по берегу речушки моего детства Локтевки. До ближайшей железнодорожной станции на дороге Барнаул — Семипалатинск, из Алтайского края, в соседний Казахстан, — шестьдесят километров. Правда, только в семнадцать лет довелось увидеть настоящий паровоз.

Под стук колес я вспоминал свое детство, отрочество, юность, ласковую, добрую маму, отца в вечных заботах о хлебе насущном. Прокормить надо было, как-никак, семью из девятнадцати человек, в том числе семнадцать детей. Не все выжили. Голод, болезни, в 20 — 30-е годы косившие многих в России, не миновали и нашу семью: нас осталось шесть братьев и две сестры.

Отец мой, Тимофей Александрович, закончил два класса церковноприходской школы; мать, Александра Фроловна, знала грамоту плохо. Но своим чутким крестьянским сердцем они понимали значение образования для будущего детей и всячески поощряли наше стремление к учению, книгам, к работе.

Материнские руки... До сих пор их тепло живет во мне, дает силу, согревает. Родился и рос я болезненным ребенком. По-моему, не было ни одной детской болезни, которая бы не коснулась меня. Одна из них едва не привела к смертной черте. Отец рассказывал, как подносил перышко к моему носу, чтобы определить, теплится ли еще во мне жизнь.

Мать, плача, гладила мою голову. Наверное, прикосновение ее рук что-то сдвинуло в моем организме с места, сердце забилось, я застонал. Сосед-плотник, узнав об этом, отшвырнул прочь прутик и ворчливо произнес: — Такая малявка, а туда же, притворяться... Позже не раз слышал, как мама говорила соседкам, что я в рубашке родился, и почему-то показывала рукой в сторону висевшей в углу иконы. Я решил, что она хранит где-то там эту рубашку, и во мне затаилось желание найти ее. Однажды, когда в доме никого не было, попытался разобрать икону, где, по моему разумению, лежала необыкновенная обнова, которую от меня в силу каких-то причин тщательно прятали. Рубашки там, конечно, не оказалось, а вот икону изрядно подпортил. Мать не на шутку рассердилась, и меня сурово наказали.

Дорогие моей душе картинки детства! Где, как не в долгой дороге, перебирать их череду.

В детстве мне очень хотелось научиться бегать на коньках. Всегда с завистью смотрел на ребят, катавшихся на самодельных деревянных коньках, подкованных полоской железа или проволокой. В шестилетнем возрасте пытался их сделать сам. Помог старший брат. Общими усилиями мы изготовили один конек. На второй не хватило у нас подручных средств...

Чувствуя себя на седьмом небе от счастья, прикрепив конек веревкой к валенку, ковыляю к реке. По обледенелой горушке делаю попытку скатиться вниз и попадаю прямехонько... в прорубь. Хорошо, что на мне была надета шуба старшего брата. Она и спасла от непоправимых последствий. Распустившись куполом, словно парашют, удержала на поверхности воды. Мои сверстники на берегу, видевшие все это, подняли крик, некоторые из них бросились в село звать на помощь.

Мокрого, закоченевшего, в избе меня раздели донага и положили на печь, где сушился овес. Его духмяное тепло спасло от жесточайшей простуды. Я пропотел так, что, казалось, будто в самой печи посидел.

С малолетства меня учили крестьянскому ремеслу. И теперь не в тягость, а в удовольствие выходить на луг с косой, убрать траву на сено с неудобий. Люблю повозиться в саду. Приезжая на родину, непременно иду в поле.

В семилетнем возрасте отец разрешил мне выйти на полевые работы вместе с соседями. Силенок еще не хватало, поэтому определили меня погонышем. С утра до вчера верхом на лошади бороновал, пахал да все удивлялся, почему это в поле так медленно солнце к закату идет. Уставал несказанно. Поднимался, как и все, перед восходом солнца, ложился с наступлением позднего вечера. Чтобы ненароком не уснуть и не свалиться с лошади, пел песни. Да и они порой не помогали. Дважды, уснув, оказывался под бороной. Хорошо, умные лошади вовремя останавливались.

Иногда клевавшего носом погоныша пахарь «взбадривал» кнутом. Из глаз сыпались на круп лошади обидные слезы. Что и говорить — суровой была учеба. Впрочем, все обиды забывались, когда, закончив полевые работы, мы возвращались домой. Представлялось, что ты на голову выше своих сверстников, сидевших в это время в избах и не испытавших, что такое настоящая крестьянская страда. Казалось, что ты уже умудрен каким-то особым житейским опытом и это дает тебе право держаться с особым достоинством.

Мои школьные годы тоже связаны с постоянной крестьянской работой. У нас была, как считали мы, ученики, а особенно — наши родители, самая замечательная на свете учительница — Зинаида Ивановна. Она говорила, что учеба и труд — это неразрывное целое. Так что воспитание наше в школе было основано прежде всего на привитии нам уважения к нелегкой работе на матушке-земле, на непременной помощи старшим в их заботах, на постоянном уходе за домашними животными. Зинаида Ивановна была инициатором соревнования на лучшую постановку дела по откорму телят. Каждый из нас любовно ухаживал за молодняком. Это было в чем-то схоже с современным семейным подрядом, только среди школьников. Помню, сколько гордости испытал, когда мои старания по выхаживанию бычка по кличке Красавец высоко оценили учительница и одна из лучших учениц нашего класса, к которой я в ту пору питал симпатию.

Однако многие, в том числе и Зинаида Ивановна, считали, что мое призвание не на земле работать, не на ферму идти, а быть поэтом, литератором. Стихи я начал писать в третьем классе. Сочинял пьесы. Их ставили в школе. Любил выдать рифмованный шарж, пародию. Они тоже звучали на школьных вечерах в исполнении моих сверстников. Блокнот и карандаш стали моими постоянными спутниками. Я с ними не расставался и ночью. Нередко, проснувшись, доставал их из-под подушки и записывал в темноте рифмованные строки, которые зачастую не мог расшифровать днем.

Это увлечение не прошло и в армии. Считаю, что во многом благодаря ему я неожиданно вырос в глазах старшины нашей роты. Однажды, получив наряд вне очереди уже не помню за какую провинность, я вымыл полы в казарме и подошел к товарищам, выпускавшим на злобу дня боевой листок. Они мне показали записку старшины со словами: «Изобразить предпоследнего на занятии по строевой подготовке». Речь шла обо мне, нескладно действовавшем в тот день на строевом плацу.

Взял я тогда листок бумаги, карандаш, присел на подоконник и с вдохновением написал самокритичное стихотворение на заданную тему. На другой день курсанты полукольцом окружили старшину роты, читавшего нараспев под их заразительный хохот сатирические куплеты, относившиеся к «предпоследнему в строю». Каково же было его удивление, когда он узнал, что автор куплетов сам критикуемый. Он каким-то особенным взглядом глянул на меня, уважительно протянул руку для пожатия. С той поры, кстати, на меня было возложено редактирование боевого листка.

Несколько моих стихотворений позже опубликовала окружная военная газета «Красная Армия». В последний предвоенный год пришло приглашение для поездки в Киев на семинар молодых армейских литераторов. Разбор нашего творчества вели известные украинские прозаики и поэты. Однажды зал содрогнулся от хохота, когда мы услышали, как один из нас сравнил свою любимую девушку, ее красоту с дорогим его сердцу тульским самоваром (до службы красноармеец жил, оказывается, в Туле). Общение с профессиональными писателями обогатило меня. Однако беседы с ними еще и убедили во мнении, что литературное творчество — не мой удел. Я в то время уже все больше тянулся к технике. В моих тетрадках стихи вытеснялись чертежами.