Девочка из Пентагона - Мариэтта Роз

«А мне за Вас, Людмила Михайловна!» — чуть не закричала я. Но не крикнула. Промолчала.

Все промолчали.

И за нас стыдно.

Машка расплакалась.

Кольку это только распалило. Он стыл прыгать, кричать:

— Поклянись, что никогда больше не будешь врать!

Машенька!

Машка подняла свое красное, заплаканное лицо. Посмотрела на нас.

— Клянись! Перед всем классом клянись.

— Я честное пионерское…

— Не смей! Забрызгал слюной Колька. — Ты ещё не пионерка! И никогда ей не станешь!

— Я… клянусь… — Машка закрыла лицо руками.

Не надо, Маша!

— Я больше… никогда… не буду врать… Никогда!

Машка шла быстрым шагом, сгорбившись. Мы бежали за ней, кричали. Она даже не оглядывалась.

На следующий день она не пришла в школу. После занятий мы все — уже пятеро! — пошли к ней. Открыла тётя Зина.

— Маша болеет. К ней нельзя, — сказала она и захлопнула дверь.

Маши не было всю неделю! К ней не пускали, трубку она не брала. Мы даже не видели её в окне.

Колька ходил гордый, довольный. А Толик помрачнел, перестал играть в шахматы. Теперь он просто сидел на перемене, сложив руки на парте, уставившись в одну точку. Да и вообще все мы стали какими-то не такими! Весь класс. Вся школа. Без Машки всё почему-то стало совершенно другим. Ненастоящим. Чужим.

А в следующий понедельник случилось вот что!

На третьем уроке я отпросилась в туалет. Наш девчачий туалет, находится рядом с лестницей, и на этой лестнице я увидела дядю Костю, Машкиного отца! Он поднимался на третий этаж! Я окликнула его. Он обернулся.

— Маша болеет, — быстро сказал он. — Женя, где у вас здесь кабинет директора?

Я показала.

Мне стало холодно и страшно.

Я бегом кинулась в класс.

— Атас! Атас! — запрыгала я на месте, пытаясь привлечь внимание друзей. Но ребята сосредоточенно что-то писали в тетрадках: увы, сразу же после первого класса нас рассадили: Людмила Михайловна посчитала, что мы слишком сильно друг друга отвлекаем.

— Левадная, что ты прыгаешь, как блоха, — сделали мне замечание.

А! всё равно!

— Дядя Костя здесь! — зашипела я на весь класс. — Дядя Костя! Он к директору!

Толик вытянулся, побледнел. Вскочил.

— Рублёв! — заорала учительница, но в классе его уже не было. — Дневник его сюда. Калачиков, ты слышишь?

Ещё один Сашка смотрел на распахнутую дверь и не слышал.

— Твой дневник тоже потребовать?

Тогда ещё один Сашка встал и пошёл. Шёл он непривычно. Резко, ломко. На учительский стол он положил два дневника.

— Калачиков, это что такое? — взревела Людмила Михайловна.

— А вот что! — И ещё один Сашка ушёл.

Просто ушёл!

И мы тоже — Сашка, Вовка, я — встали, положили на стол дневники и ушли.

… Толик всё ещё стоял на лестнице.

— Машку переводят в другую школу… — сказал он.

Нам поставили «двойки» за поведение. Вызвали родителей в школу. Разобрали на собрании. Все качали головами. Сперва просили, чтобы мы извинились. Потом требовали. Потом орали. А мы молчали.

Машки с нами больше не было.

И однажды, уже в апреле, когда по двору побежали ручьи, возвращаясь из школы, мы увидели грузовики. Они стоял у Машкиного подъезда. Из одного уже начали выгружать вещи. А в другой загружали последнее — это было кресло, любимое кресло дяди Кости!

Мы бросились бежать. В кабине увидели Машку.

— Машка! Машка! — закричали мы.

Она отвернулась.

Грузовик тронулся. Поехал.

— Машка! Машка!

Мы бежали за грузовиком, кричали, размахивали портфелями! Грузовик не остановился, даже не притормозил.

Машка уехала.

Мы знали, что делать.

Мы не говорили об этом, но все знали, что нужно делать!

На следующий день, после уроков мы пошли не домой — мы отошли за гаражи. Знали, что он пойдет здесь. Один.

Ждали.

Колька задержался. Увидев нас, не испугался, не отступил, хотя всё сразу понял. И лицо у него было такое честное, такое правильное!

— Сволочь! — Толик ударил его портфелем. — Сволочь!!

… Мы били его портфелями, кричали страшные, грязные слова, которые в нашем возрасте знать не положено, но мы все равно их знали, и кричали, и били. А он молчал, не отбивался. Только весь сжался, закрыл голову руками. И от этого было ещё хуже.

Назначили родительское собрание.

Мы — уже пятеро — стояли у доски. И молчали. Колька с побитой рожей сидел на первой парте, рядом с матерью и пыхтел.

Пришла фашистка. Заливисто что-то говорила.

Мы не слушали.

Мы смотрели в пол.

— Послушайте! — вдруг сказал дядя Лёша, отец Толика. — Нельзя же так! Они ведь дети.

— А моего мальчика отделали как самые настоящие хулиганы! — взвизгнула Колькина мать.

— Я вот не верю, что мой сын просто так побил Вашего сына, — вежливо возразил дядя Лёша. — Толик — хороший мальчик. Он никогда раньше не дрался. Ни разу!

— Мы это учтем, — сказала фашистка. — Поэтому «двойку» за поведение в четверти не поставим. А вот остальным…

Ой, да подумаешь! «Двойка» за поведение.

— А я вот хочу знать, почему всё произошло, — не унимался дядя Лёша. — Толик! Толя! — позвал он сына.

Толик вздрогнул, посмотрел на отца.

— Вы, действительно, избили этого мальчика?

— Да, — ответил Толик.

Все загалдели.

— Тише! Тише! — прикрикнула Людмила Михайловна.

Родители замолчали, одна Колькина мама продолжала что-то сердито бубнить.

— Почему вы это сделали? — продолжил дядя Леша. Говорил он спокойно. Толик молчал. — Я просто хочу понять.

— Потому что он гад! — вдруг закричал Толик. — Фашист! Нет, хуже фашиста! Потому что вроде как товарищ! Будущий пионер! А из-за него Машка… — Толик закрыл лицо руками и заплакал.

Нас выставили в коридор.

Мы стояли, прислонившись к стене, молчали, прислушивались.

Взрослые громко спорили. Дядя Леша взвинчено говорил:

— Вы хоть понимаете, до чего довели девочку!!

— Было собрание, — оправдывалась учительница.

Все опять загалдели.

Наконец, двери распахнулись, и родители повели нас домой.

Дома мне влетело.

— Я думала, ты хорошая, послушная девочка! — на высоких нотах орала мать на кухне.

Я сидела за столом и размазывала по тарелке кашу. Отец пялился в телевизор.

— Как ты могла пойти на поводу у этого мальчика! Да он настоящий хулиган!

— Толик — не хулиган, — буркнула я.

— Отвратительный, гнусный хулиган! Вы избили товарища!!

— Он нам не товарищ…

— Да что ты говоришь!! Что ты вообще понимаешь в жизни!! Весь нос в соплях, а учить меня будешь!! Я запрещаю тебе общаться с этими гадкими детьми!!

— Это мои друзья, мама…

— Запрещаю! Ты слышишь, что я тебе говорю! Этот Вовка твой! Он без отца, а почему без отца, ты когда-нибудь спрашивала!! Где вообще его папаша!! А Купцов!! Он сын сантехника!! Его родители — быдло рабоче-крестьянское!!

— Ты говоришь о моих друзья, мама…

— А этот Калачиков Саша!! Явно какой-то придурок!! У него, наверное, была родовая травма!! Он недоразвитый!! И родители у него явно алкоголики!! А этот Толик!! Тоже мне вшивая интеллигенция!!

— Это мои друзья, мама!

— А ты что возникаешь!! И вообще, когда мы купим цветной телевизор!! — накинулась вдруг мать на отца. — У всех нормальный людей уже есть цветной телевизор, а мы все еще в черно-белый пялимся!!

— Это мои друзья, мама!

— А ты вообще молчи! Ничего ты не понимаешь! Сопля малолетняя!

— Не смей так говорить о моих друзьях!! — вдруг заорала я так громко, что чуть сама не оглохла.

Мать уставилась на меня, захлопала ресницами. Даже отец оторвался от телевизора.

Я встала.

— Это мои друзья, мама. И я буду с ними дружить. Они хорошие. А Кольку мы ещё раз отлупим. Ясно!!

Мать разревелась.

— Дожили! Родная дочь тыкает!

Я встала и ушла в свою комнату.

В конце четверти на линейке директриса объявила, что из-за драки нас пятерых не примут в пионеры в этом году.

— Исключение можно сделать только для Анатолия Рублёва, — сказала она. — Он отличник, и отец его — кандидат наук. Если ты, Толя, извинишься сейчас перед своим товарищем, то так и быть! в пионеры мы тебя примем.

И тогда Толик громко сказал:

— Отец мой ни причем! Это я Кольку бил! И не товарищ он мне! Извиняться я не буду.

После линейки к нам подошли Кеха, Лёнька и даже Иринка. Окружили нас.

— Ну, держитесь теперь! — Кеха обняла меня. При всех! — Пантелейщина спуску не даст. Всем вам.

Мы молчали. Нас было пятеро.

1988–1989 гг

О том, что Вовка утонул ещё в начале августа, я узнала лишь в конце лета, когда вернулась из пионерского лагеря, куда меня на все три смены запихнули родители подальше от города, от асфальтовой жары и подальше от моих друзей.