Господин Пруст - Селеста Альбаре

—     Понимаете, она во все вмешивалась и хотела всем командовать.

Может быть, болезнь и операция даже усугубили это ее свойство. Но, возможно, здесь сыграло немалую роль и мое присутствие — другой женщины. Ясно только одно, после ее возвращения, впервые за все время, дела пошли вкривь и вкось. И г-ну Прусту как-то вдруг это надоело. Уже потом он мне рассказывал:

—     Моя милая Селина, — сказал я ей, — к великому сожалению, я должен предупредить вас, что, если вы хотите остаться у меня, вам нужно переменить свое поведение. Я не нуждаюсь в ваших советах, и не вам объяснять мне, что я трачу слишком много денег, ни тем более еще то или это. Не мое дело воспитывать вас, у меня на это просто нет времени. Так вот, если хотите, можете отдохнуть месяц или два, даже три, в конце концов. И после хорошего отдыха, когда вам станет лучше, мы подумаем. Но если вы будете продолжать по-старому, я предпочитаю сказать прямо: мне невозможно оставить вас здесь.

И Селина ушла — когда он что-то решал, то всегда становился до невозможности вежлив и говорил: «Если вам угодно», — а это было посильнее любого приказа.

Она возвратилась в свой домишко в Шампиньи, а г-н Пруст передал мне через Никола, что я здесь никак не лишняя, и все остается по-прежнему.

Конечно, через несколько недель Селина возвратилась, и отдых как будто сделал ее спокойнее и рассудительнее. Но, к сожалению, и на сей раз это долго не продолжалось. Вскоре ее природный нрав взял свое. Пожалуй, именно тогда она стала по-настоящему ревновать ко мне и, возможно, были произнесены всякие слова перед г-ном Прустом. Она даже устраивала из-за меня сцены и, как говорили, называла «маленькой интриганкой». Но сам г-н Пруст совсем об этом не упоминал, хотя самолично подтвердил: «Да, она ревновала к вам».

Уже потом он говорил мне:

—     Она превратилась в настоящую фурию, и, наконец, у меня открылись глаза, я только поражался, как мог столь долго переносить ее. На сей раз я сказал: «Послушайте, Селина, судя по всему, отдых не помог вам, вопреки моим ожиданиям. Я уже объяснял, что не нуждаюсь в ваших советах. Для работы мне нужно спокойствие. Я все перепробовал, но, к несчастью, ничем помочь нельзя. Не о чем говорить, раз вы не хотите знать свое место. Терпению моему пришел конец, уходите».

И, чтобы уже все было ясно, он прибавил:

—     Если Никола хочет уйти с вами, пусть уходит; но может и остаться. К нему у меня нет претензий. Но вы — другое дело, об этом не может быть и речи. Еще раз повторяю: я слишком занят и слишком устал.

Для Селины это была настоящая революция, и она навсегда покинула бульвар Османн, 102. Но Никола остался, и г-н Пруст просил его договориться со мной: отныне я должна была приходить каждый день.

Думаю, что, кроме своей привязанности к «г-ну Марселю», он, зная характер жены, прекрасно понимал, в чем дело. При его сдержанности у них с г-ном Прустом не было никаких недоразумений. Так же, как и у меня с ним. Уход Селины ни в чем не изменил наших отношений, оставшихся безупречными. Они испортились только позднее, под влиянием Селины, после чего и ему пришлось покинуть бульвар Османн, но уже совсем по другим причинам.

Этими причинами оказалась война 1914 года. К счастью, в предшествовавшие ей недели я каждый день приходила помогать Никола и незаметно для себя усвоила привычки и обычаи этого дома.

Я как завороженная смотрела на весь процесс приготовления кофе для завтрака г-на Пруста. Уже тогда кофе составлял единственную его пищу. И вскоре это стало важным для меня делом.

Был установлен настоящий ритуал. Прежде всего, и речи не могло быть о том, чтобы пользоваться каким-нибудь Другим сортом, кроме «Корселле». Более того, кофе надлежало покупать там, где его обжаривали, — в одной лавочке XVIII округа на улице Леви. Только тогда можно было быть уверенным в его свежести и аромате. Потом кофе фильтровали, опять же через фильтр «Корселле», пропуская его медленно, капля за каплей, и, конечно, все это делалось на паровой бане. Полагалось также класть ровно столько, чтобы хватило на две чашки, как раз для маленького серебряного кофейника. Таким образом, оставалась еще одна чашка про запас, если бы г-ну Прусту захотелось выпить вторую.

Но и это еще не все. Обычно г-н Пруст накануне говорил, когда ему будет нужен кофе, и утром его готовили заранее на случай, если он позвонит раньше. Однако бывало и так, что он запаздывал, да и сам никогда не называл точный час, а всегда около, — например, около четырех, но при этом мог не позвонить и до шести, если ему хотелось еще немного отдохнуть или его мучила астма и надо было дольше окуривать комнату. Когда и после назначенного часа звонок молчал, приходилось начинать весь процесс заново, стараясь подгадать к нужному моменту, и если кофе фильтровался слишком быстро или передерживался на паровой бане, тогда, как рассказывал Никола, г-н Пруст неукоснительно замечал: «Омерзительный кофе, ни­какого аромата».

И, наконец, молоко. Его приносила каждое утро местная молочница. Как и кофе, оно должно было быть непременно самым свежим. Молоко ставили на лестнице у двери кухни, чтобы, упаси Бог, звонком или стуком не разбудить г-на Пруста. В полдень молочница приходила посмотреть, взяты ли бутылки. Если нет, она заби­рала их и приносила новые.

Так прошли три или четыре месяца. И вдруг однажды Одилон является на Леваллуа раньше, чем я его ожидала. С утра он выехал из гаража, даже не подозревая, что происходит. Уже была объявлена война, всеобщая мобилизация, и на улицах висели объявления, из которых он днем и узнал обо всем. По мобилизационному листку он должен был сразу же явиться в Парижскую военную школу. Это «сразу же» означало шесть часов утра в понедельник, а заодно и две перевернутые жизни, как тысячи и тысячи других.

Поразительно, что даже в подобных обстоятельствах г-н Пруст привлекал к себе и вызывал невольное уважение. Для моего мужа первым делом — даже еще не думая предупредить меня, его жену, — было явиться на бульвар Османн. Он опасался, что у него потом не останется времени повидать г-на Пруста. И, поверьте, это казалось нам обоим вполне естественным, у меня даже мысли не возникло упрекать его.

Как и полтора года назад, перед тем как отлучиться для нашей свадьбы, он и теперь пошел предупредить г-на Пруста, чтобы тот не рассчитывал больше на него в течение неопределенного времени. Когда Одилон сообщил мне эту новость, было довольно поздно, потому что я уже возвратилась к нам на Леваллуа. Но не для г-на Пруста — часто он оставался недоступен до десяти или одиннадцати часов вечера. И на этот раз Одилон не стал бы беспокоить его, если бы не всегдашняя любезность Никола, настоявшего на том, чтобы нарушить заведенный порядок. Г-н Пруст сразу же пригласил Одилона к себе в комнату и, еще лежа в постели, сказал ему: