Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 - Нелли Шульман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Отец Алексий читает Евангелие, мы разговариваем… – убирая рюкзак, она коснулась тайного кармана, с крестиком и семейным кольцом, – но маме или девочкам о таком не расскажешь. Они не поймут, среди молодежи нет верующих. Вернее, есть, но в газетах о них печатают фельетоны, о религиозном дурмане…
Мать показала Маше старинное распятие, из тусклого золота, с изумрудами:
– Когда Марта подрастет, я ей отдам вещицу, – заметила Наталья, – все-таки, ее родовая ценность. Наверное, ее отец с матерью были немцами, бежали сюда от Гитлера. Крестик они захватили, как память… – Маша сдула со лба прядку белокурых волос:
– Еще полсотни пельменей, и дело в шляпе. Хорошо, что у девочек нашлось мясо… – кусок мороженой говядины достали из-за окна:
– Папа привез, из колхоза, – объяснила Зина Колмогорова, – в городе такого мяса… – девушка оборвала себя, Маша подумала:
– Она хотела сказать, что не достать. Я вообще не хожу в магазины, и не знаю, что там продают… – кухонными делами в особняке Журавлевых занимался повар. Ткани мать выбирала по каталогу, им привозили белье, чулки и сумки. Маша ездила на примерки в закрытое правительственное ателье. Школьные платья ей и Марте сшили из лучшей итальянской шерсти, цвета желудей, фартуки они носили шелковые.
Зина Колмогорова ловко резала вареную картошку для винегрета:
– Соленые огурцы тоже домашние… – девушка выудила один из банки, – моя мама их в кадке ставит, по-старинному, с хреном и вишневым листом… – Люда Дубинина принесла к столу миску вареной свеклы и моркови:
– Мальчики обещали селедку и еще кое-что… – Зина подмигнула Маше, – в походе сухой закон, но за успех пробега надо поднять стопку. Думаю, у тебя все получится. Насчет куйбышевской зимы, – девушка улыбнулась, – я шучу. Я не сомневаюсь, что у вас есть снег… – отправившись с Машей на берег Исети, девушки оценили ее лыжную технику. Маша покраснела:
– Я вообще не пью… – Зина отмахнулась:
– Мы тоже. Парни принесут бутылку портвейна, каждому достанется по наперстку… – кроме пельменей, винегрета и селедки на стол ставили лимонад. Люда спустилась в ближний магазин, на первом этаже унылого, общежитского здания:
– Она принесла вафли к чаю, успела, – Маша взглянула в окно, – сейчас что-то выбросили, как говорится… – очередь змеилась по снегу. Женщины притоптывали ногами, в валенках и сапогах, надвинув на лица шарфы:
– Вроде и не холодно, но ветер сырой… – в конце Маша заметила невысокую девушку в тулупе, с кошелкой, – бедняжка, у нее ребенок на руках. Хоть бы ее вперед пропустили, хотя многие стоят с детьми… – рядом чиркнула спичка, Зина затянулась папироской:
– Дают вермишель, по килограмму в руки, и постное масло, – заметила девушка, – Людка молодец, взяла бутылку и не прогадала. Пока она в магазин сбегала, весь район узнал, что масло выбросили. Сейчас бы пришлось не меньше часа стоять. В общем, в середине февраля мы вернемся в Свердловск, и все пойдем болеть за тебя, в манеж… – она похлопала Машу по плечу, – а завтра мы тебе покажем город… – девочки хотели сводить ее в новый музей-квартиру Горского:
– На открытие приезжал его соратник по борьбе, товарищ Королёв, – заметила Люда, – он читал лекцию в студенческом клубе. Он написал сценарий к фильму о Горском… – завтра вечером девушки шли на «Огненные годы». Люда понизила голос:
– Представляешь, говорят, ему шестой десяток, а он встречается с… – подружка зашептала. Маша ахнула:
– Она играла в первом фильме, революционерку, погибшую на баррикадах Пресни. Я плакала, в месте, где Горский несет ее на руках, под красным флагом. Но ей едва за двадцать… – Люда закивала:
– Это точно. Она тоже сюда приезжала. Они жили на дачах обкома, то есть на одной даче. Я слышала, что дилогию посылают на зарубежные фестивали, актеров тоже туда отправят… – девушка вздохнула: «Счастливые». Зина рассмеялась:
– У нас есть свой Горский, то есть Гуревич. Но Сашка блондин, брюнетом ему было бы лучше… – Маша, мимолетно, подумала:
– Гурвич, Гуревич, фамилии похожи. Саша внук Горского, и очень его напоминает. Он тоже светловолосый… – девушка хмыкнула:
– Ерунда, совпадение. Что Саше делать в Свердловске, он сейчас в училище… – Зина повернулась:
– Парни идут, первые ласточки… – во двор завернуло трое ребят, с гитарой наперевес и авоськой, – надо прибрать свинарник…
Вытирая стол, Маша забыла о неизвестном ей Саше Гуревиче.
Самодельный манеж застелили клеенкой. В углу тесной комнатки притулился кухонный стол, с электрической плиткой. Проводка в деревянном здании начала века была ненадежной, провода висели под беленым потолком комнаты. В задернутое шторами окно бил мокрый снег.
На протянутой над головой Фаины бечевке сохли кофточки и ползунки Исаака:
– Десятый час ночи на дворе, а ты ни в одном глазу, как говорится, – недовольно сказала девушка, – шел бы ты спать, милый… – пухлый мальчик, сидя в манеже, поднял голову от резной погремушки:
– А, – Исаак улыбался белыми зубками, – а!
Погремушка зазвенела, Фаина покачала головой:
– Чувствует, что отца нет. Лейзер всегда его укладывает, поет колыбельные… – на плитке шипела чугунная сковородка, в миске подходило тесто. Оладьи Фаина пекла паревные, как выражался Лейзер, без молока и сливочного масла:
– Но яйца класть можно, – она попробовала тесто, – хорошо, что у нас целая картонка… – на табуретке у двери стояла кошелка. Фаина вспомнила содержимое свертков:
– Вареные яйца пропускают, оладьи или блины тоже. Больше ничего своего класть нельзя, только казенное. Жаль, что курицу не приготовить… – в поселок за окружной дорогой она ездила именно за птицей. В Свердловске, крупном городе, живность на базаре не продавали. Реб Гирш-Лейб, восьмидесятилетний старик, до их приезда был в синагоге раввином и резником:
– Синагога, одно название, – Фаина перевернула оладьи, – барак разваливается, на молитву ходят только старики, из оставшихся в городе после эвакуации… – в Алма-Ате Фаина сидела на женской половине молельного зала в компании ребецин Хаи-Голды. Здесь она обнаружила себя в полном одиночестве:
– Какая миква, – усмехнулась девушка, – в Свердловске о микве никто не слышал… – подумав о покрытой льдом Исети, она поежилась:
– Но мне туда не надо, – почти весело сказала она Исааку, – достаточно было один раз окунуться в реку в сентябре, в Барнауле, как все случилось…
Вдохнув сладкий запах выпечки, Фаина положила руку на слегка выступающий живот:
– В мае. Но Лейзера отпустят, он увидит мальчика или девочку. Он отец, он обязан быть на обрезании, назвать дочь в синагоге… – о возможном обрезании Фаина велела себе подумать позже:
– Устроим что-нибудь. Реб Гирш-Лейб полуслепой, да и не умеет он обрезать. Сначала надо, чтобы Лейзер оказался на свободе… – насколько знала Фаина, муж сидел в камере предварительного заключения, в городском управлении внутренних дел:
– Реб Гирш-Лейб туда ходил, – вздохнула девушка, – но мелуха не стала с ним разговаривать. Нужна близкая родня, то есть я. Передачу они не приняли, курица к нам вернулась… – от курицы Фаине достался только бульон:
– Остальное старики съели. Но многие в миньяне одиноки, где они еще домашнее получат, кошерное… – Фаина добавила в свой бульон казенную вермишель:
– Лейзер от фабричного отказывается, – подумала она, – однако он говорит, что ради беременности мне можно. Муку он себе разрешает, оладьи ему позволены, – в ближнем, студенческом, как его звали, магазине, прикрываясь Исааком, Фаина урвала два кило вермишели и два литра мутного подсолнечного масла, пахнущего жареными семечками:
– Наше, украинское, – сказала она хнычущему Исааку, таща кошелку в барак, где размещалась синагога, – я капусту сделаю для стариков… – Фаина готовила для шабатов, убиралась в молельном зале и брала заказы на шитье. В Барнауле, устроившись в сапожную артель, Лейзер купил ей по дешевке старинный ручной зингер. Машинка отлично строчила. Фаина бросила взгляд на рабочий чемоданчик мужа:
– Здесь он тоже в артель пошел. Жил бы тихо, мелуха в синагогу не заглядывает. Все думают, что здесь одни старики собираются. Но Лейзер ничего не умеет делать тихо… – она покраснела, – он не мог иначе. Это мицва, все евреи
