Лютня и всё такое - Мария Галина

— Они меня оставили. Потому что лучше пожертвовать одним, чем…

— Понятно-понятно. И ты?

— На каком-то сеновале. И меня… нашли. Это были… Dh’oine, люди. У них сын погиб в ополчении, а дочь… в общем, когда пришла Райла, они…

— Спрятали тебя и дали напиться. И поесть. И перевязали ногу. И… И направили погоню в другую сторону. И держали у себя, пока ты не смогла идти дальше.

— Да. Откуда ты знаешь?

— Я человек.

— Ага, сознался все-таки! А врал-то, врал! Кровь Aen Seidhe, кровь Aen Seidhe… Но почему, Лютик? Почему?

— Потому что… ты что, меня совсем не слушаешь? Про зеркало и правду в лицо? Видишь ли, Торувьель… бард на то бард чтобы расцвечивать банальности, но мы, люди, мы и правда способны на все. Или по крайней мере на многое. В этом, пожалуй, и есть наше отличие от вашего брата. От вас… всегда знаешь, чего ожидать. Мы же… мы быстро сгораем, Торувьель. У нас нет времени на то, чтобы вырастить в себе холодный разум. Чтобы выжить, нам надо действовать быстро. Непредсказуемо. Нелогично. Страдать и наслаждаться. Любить и ненавидеть. Иногда — одного и того же человека. Иногда — в одно и то же время. Понимаешь?

— Не очень.

— В том-то и дело, — пробормотал Лютик, — в том-то и дело.

— Погоди… Если бы эти, которые… жрут там, внизу, в зале, если бы они узнали, что я… эльфка, они бы? Что? Могли бы убить? Только правду?

— Могли бы.

— А могли бы… хлопнуть по плечу, сказать — «здорово же мы вам врезали!» и поставить пиво?

— Могли бы, — устало сказал Лютик, — послушай… вон там — вода. Теплая. Целая лохань теплой воды. Поесть, помыться и выспаться в тепле — что может быть лучше для нас, одиноких путников?

Торувьель, медленно шевеля разморенными в тепле руками, расстегнула мужской сюртучок, скинула его, потом грязную, серовато-черную на обшлагах манжет, но когда-то тончайшей выделки шелковую блузку с белой размахрившейся вышивкой (ирисы и лилии, сплошь ирисы и лилии, как отметил Лютик), стащила и ее, корсета она не носила, груди оказались маленькими, с торчащими в стороны острыми темными сосками, ореол вокруг сосков тоже был неожиданно темным… ключицы выпирают, ребра выпирают, не женщина, а стиральная доска. На Лютика она при том обращала внимания не больше, чем если бы на нее смотрела сидящая у стола собака.

Затем подняла ногу и попробовала кончиками пальцев воду в лохани. Пальцы ног у нее были точно лепестки, а ногти розовые и блестящие. И даже чистые.

От ноги Лютик не смог отвести глаз, замечательная у нее оказалась нога, тонкая в щиколотке, с выгнутым сводом стопы, а вся стопа могла бы уместиться в его ладони. Все ж таки, есть в ней некий шик, в этой породе.

Она почувствовала его взгляд, повернулась — соски угрожающе нацелились на него.

— И я, конечно, должна буду с тобой расплатиться натурой, маленький Dh’oine?

Лютик пожал плечами.

— Спал я как-то с эльфкой. Ничего особенного.

— Ты! — она фыркнула, — ты, наглый самец короткоживущего вида… ничего особенного? Да как ты…

Лютик, не давая себе труда ответить, поднялся и стал рыться в дорожном сундуке. Извлек оттуда чистую рубаху, не шелковую, правда, но тонкого, гладкого полотна, пару аккуратно сложенных батистовых носовых платочков, панталоны и чулки.

— Есть еще штаны для верховой езды, запасная пара, — сказал он, — хорошие штаны. Но, боюсь, не налезут. Задница у тебя пошире моей…

— То есть, как это? — она вновь фыркнула, уже сидя по пояс в воде и яростно поливая себя из кувшина — оттого поднялся фонтан брызг, словно бы она изображала из себя легендарного морского коня, — как это пошире? Ты, разожравшийся поэтишка, ты…

Каждый всплеск Лютик приветствовал довольным кивком.

— Наглый, толстощекий… розовый… мерзкий…

— Огонь девка, — бормотал Лютик себе под нос.

— Погоди, — она медленно осознавала, — ты что… шутишь, да?

— Ну наконец-то! — Лютик вздохнул, уселся на стул, и вытянул ноги. — Поздравляю! С чувством юмора у вашей расы всегда было не очень-то…

— Придурок, — с чувством сказала Торувьель. — Bloede arse

— Не без этого, — согласился Лютик, рассеянно любуясь гладкими и мокрыми черными прядями, облепившими высокую бледную шею и острые плечи, — но, знаешь, Торувьель… мне и правда жаль, что вы уходите. Без вас будет… пресно.

— Зато нам без вас, наконец-то…

— Это ты сейчас так думаешь. Нет, погоди, Торувьель. Va’esse deirdeadh aep eigean. Верно. Что-то всегда кончается. Это… нормально. То, что уходит магия… уходит волшебство… наверное, это правильно. Магия не для людей, знаешь ли. Вам, народу гор, с ней управиться проще. Я даже думаю, она не уйдет совсем. Окончательно. Что-то останется, какое-то эхо. Напоминание о несбыточном. Тоска.

— Так вам и надо, — мстительно сказала Торувьель, выпростав из лохани длинную белую ногу и шаря ею в воздухе в поисках опоры.

— Все эти… расфуфыренные чародейки. Важные чародеи. Будут надувать щеки… делать вид, что им все еще доступно то, что недоступно другим. Будут опускаться до дешевых фокусов. В конце концов станут всего лишь комичными фигурами. Клоунами. Это грустно.

— Почему?

Нога нащупала опору, Торувьель выпростала вторую — что неудивительно, такую же белую и длинную; Лютик наблюдал за ней искоса, как за диким зверьком — чуть другие пропорции, чуть-чуть длиннее там, где у наших женщин коротко, чуть-чуть тоньше, где у наших женщин широко… Когда они уйдут, наши женщины начнут подражать им, истощать себя диетами в погоне за недостижимым идеалом. Тянуться кверху. Наращивать каблуки. Утолщать подошвы.

— Ваши чародеи… они слишком много на себя берут. Думают, они умнее всех. Думают, мир принадлежит им, а остальные — сырье, пыль под ногами. Так им и надо!

Торувьель обернула полотенце вокруг бедер и энергично встряхнулдась.

— Вынужден признать, ты права, Sor’ca. Наши чародеи… слегка зарвались, скажем так, и это… я думаю, им еще отольется, и очень скоро. Но дело не в этом. Дело в том, что… там, где была возможность, ее не будет. Где было обещание — оно исчезнет. Где была надежда, будет только тщета. Зов останется без ответа. И сколько бы мы не задирали головы, как бы не вглядывались в пустоту, она останется пустотой. Тонкие сферы… будут молчать. Боги… уйдут? Кто останется? Не будет ли нам… одиноко?

— Может оно и к лучшему, — теперь она, белая и тонкая, точно свеча, стояла у лохани, узкие ступни — в натекшей луже воды, — вы, Dh’oine, никого не терпите рядом с собой. Рано или поздно вы вытесните всех. Всех, кто остался. Краснолюдов. Низушков. Сирен. Последних дриад. Все вынуждены будут уйти, или, если они любят ваш мир, а есть и такие, маленький розовый Dh’oine, прятаться по углам, дичать, превращаться в нечисть, в буку из детских сказок, в тень за спиной. Страшную тень, Ard taedh, учти это. Потому что любая тень за спиной в конце концов становится страшной!