Иисус глазами очевидцев Первые дни христианства: живые голоса свидетелей - Ричард Бокэм

Историографию Александер не упоминает, и в сохранившихся до наших дней работах античных историков поговорка о живом голосе не встречается. Есть, однако, другая, равнозначная по смыслу пословица, употребляемая тем же Галеном: он пишет, что «лучше быть очевидцем (autoptês) дел мастера, чем уподобляться тем, кто правит свой путь по книгам»[65]. Эту пословицу, как и поговорку о живом голосе, Гален применяет к обучению ремеслу; однако то же выражение приводит Полибий, историк, писавший за три столетия до Галена, сравнивая историографию с врачебным искусством (12.15d.6). Об этом он говорит в ходе суровой критики историка Тимея, полностью полагавшегося на письменные источники. Стоит отметить, что Полибий вообще любит слово autoptès («очевидец»)[66], характерное, как показывает Александер, для медицинской литературы (как в приведенной цитате из Галена)[67]. Хотя само это слово у историков в целом встречается редко, Полибий использует его для описания центрального в античной историографии понятия: важность непосредственного личного знания описываемого предмета — знания либо самого историка, либо, по крайней мере, его информанта. Продолжая критику Тимея, Полибий пишет, что существуют три типа исторического (как и любого иного) изыскания: один из них основан на зрении и два — на слухе. Исследование путем видения — это непосредственное личное знание историком мест или событий, о которых он пишет: метод, высоко ценимый античными историками, которому Полибий, как и Фукидид и другие, отдавал первое место. Один из путей исследования путем слышания — чтение мемуаров (hypomnèmata) (в древнем мире тексты всегда читались вслух, даже если читатель читал их для себя)[68]; Тимей основывался на этом методе полностью, однако Полибий ставит его на последнее место. Более важна для Полибия другая форма исследования через слышание — расспросы (anakriseis) живых свидетелей (12.27.3).

Как напоминает нам Самуэль Бирског и как мы отмечали в предыдущей главе, античные историки, полагавшие, что полноценному исследованию и воспроизведению поддается лишь новейшая история, сохранившаяся в живой людской памяти, превыше всего ценили непосредственное участие историка в событиях, о которых он писал (то, что Бирског называет свидетельством); вторым по достоверности источником считались воспоминания живых очевидцев, которых историк мог лично расспросить (то, что Бирског называет косвенным свидетельством)[69]. В некоторых случаях этот источник мог расширяться и включать в себя беседы историка с людьми, расспрашивавшими очевидцев; однако общим принципом оставался личный контакт с очевидцами — и, следовательно, этот принцип нельзя понимать как общую декларацию превосходства устной традиции над письменными источниками. Разумеется, не мешал он историкам и писать собственные книги — ведь их целью, среди всего прочего, было именно зафиксировать воспоминания, в противном случае неизбежно исчезающие из памяти общества, сделать их, говоря знаменитыми словами Фукидида, «общим достоянием на все времена» (1.22.4)[70].

Именно в этот историографический контекст лучше всего укладываются слова Папия о «живом голосе». Эту поговорку, употребляемую, как мы видели, в различных контекстах, нетрудно применить и к известному предпочтению свидетельств очевидцев перед письменными источниками, свойственному лучшим историкам. К этой ситуации поговорка подходит не хуже, чем к непосредственному обучению у мастеров–ремесленников или философов. В историографическом контексте Папий предпочитает книгам не устную традицию как таковую, а доступ к живым людям, бывшим свидетелями и участниками исторических событий, — в его случае «учеников Господних». Он описывает свое исследование по образцу исторических изысканий, обращаясь к «наилучшему методу» историографов (хотя на практике, бесспорно, многие историки пользовались письменными источниками намного шире, чем предписывала им теория)[71]. То, что он сам записал собранные им предания — вовсе не парадоксально, как полагают некоторые ученые. Именно так и действовали историки. Что бы ни говорил о его глупости явно предубежденный против него Евсевий, Папий был образованным человеком[72] и, весьма вероятно, читал Полибия. Строгие историографические принципы Полибия и Фукидида стали для позднейших историков своего рода идеалом, которого надлежало придерживаться, по крайней мере, на словах. Александер полагает, что Иосиф Флавий также зависит от Полибия, когда утверждает, что писать историю Иудейской войны позволяет ему статус очевидца (autoptès) и участника событий[73].

То, что Папий оценивает свои действия как историческое исследование, возможно, подтверждает и использование им слова anakrinein в описании того, как он расспрашивал учеников старцев, приезжавших в Иераполь, о словах старцев: «Я расспрашивал (anekrinon) его о словах старцев». Этот глагол и однокоренное с ним существительное anakrisis чаще всего использовались в юридическом контексте, в значении допроса судьей участников процесса. Однако мы уже видели, что Полибий употребляет это слово, описывая, как историк расспрашивает очевидцев (12.27.3). В другом месте, критикуя Тимея, Полибий называет anakriseis важнейшей частью работы историка (12.4с.З). Дальнейшие его слова показывают, что речь снова идет о расспросах очевидцев (то есть тех, кто своими глазами видел описываемые места или события):

Так как события совершаются единовременно во многих местах, а одному лицу невозможно присутствовать разом в нескольких пунктах, далее, так как одному человеку не по силам изучить путем собственных наблюдений все страны мира и особенности каждой из них, то остается собирать сведения у возможно большего числа лиц, давать веру надежным свидетелям и умело оценивать случайно притекающие известия (12.4с.4–5). [В переводе Ф. Г. Мищенко. — Прим. пер.]

Глагол anakrinein встречается и в совете Лукиана Самосатского, обращенном к историку. Контекст сходен:

Что же до самих фактов — [историку] не следует собирать их как попало, но лишь после тщательного и трудоемкого исследования (peri tôn autôn anakrinanta). Лучше всего, если он сам был очевидцем (paronta kai ephorônta); если же нет — следует выслушать тех, кто наиболее беспристрастно излагает суть дела…

Предположение, что Папий сознательно использует историографическую терминологию, подтверждается и первой фразой обсуждаемого отрывка. Обычно ее переводят так:

Не поколеблюсь изложить для тебя, вместе с собственными истолкованиями (synkatataxai tais hermêneiais), все, что в прошлом старательно разузнал от старцев, что тщательно запомнил (emnëmoneusa), за достоверность чего ручаюсь[74].

В пользу такого понимания говорит то, что именно так Руфин перевел греческий текст Евсевия на латынь. Однако Кюрцингер предлагает другой — и очень привлекательный перевод[75]. Я включил предложения Кюрцингера в перевод, приведенный мною выше, так что первая фраза отрывка прозвучала таким образом:

Не поколеблюсь изложить для тебя в должном порядке (synkatataxai tais hermëneias) все, что в прошлом старательно разузнал от старцев, что тщательно записал (emnëmoneusa), за достоверность чего ручаюсь.

Согласно такой интерпретации, Папий описывает стадии работы историка — так же и в том же порядке, как перечисляет их в своем руководстве по историографии Лукиан (сразу после процитированного нами отрывка):

Собрав же все или большинство фактов, пусть он сперва запишет их в виде собрания заметок (hypomnëma), сырого материала, лишенного пока что и связности, и красоты. Затем, приведя их в порядок (epitheis tên taxin), пусть придаст им красоту, украсит их яркими выражениями, фигурами речи и ритмом

В такой интерпретации слово mnëmoneuein у Папия означает не «запомнить», а «записать» — создать собрание заметок для памяти (hypomnëmato), часто упоминаемых как подспорье в работе античных историков[76]. Заметки составляли черновик: чтобы создать литературное произведение, их требовалось упорядочить и обработать. Эту стадию труда историографа Папий, если следовать нашей интерпретации, описывает словами synkatataxai (или syntaxai — чтение, предпочитаемое Кюрцингером) tais hermêneiais (что обычно переводится «изложить вместе с собственными истолкованиями»)[77]. В пользу такого понимания приведенной фразы Папия говорит многое. Его заверение в истинности того, что он рассказывает — разумеется, тоже элемент обычной историографической практики (см. Лукиан, Как надо писать историю, 39–40, 42).