Месье, сделайте мне больно - Жан-Пьер Гаттеньо

– Мне страшно… я хотела бы умереть, исчезнуть под этим диваном.

Я почувствовал, что у меня волосы встают дыбом. Исчезнуть под этим диваном! Что еще?

Я резко вскочил с кресла.

– «Хорошо, мадам, – сказал я, направляясь к двери.

Она не отреагировала.

– Хорошо, мадам, – повторил я, снова безуспешно.

Меня объял страх. Не собиралась же она поступить со мной так же, как и Ольга! Я большими шагами подошел к ней. Да или нет, собиралась она выбираться из своего гроба? Но она на это не решалась. Труп на трупе, вдохновляемый снизу, притягиваемый к месту, о котором у меня не было ни малейшего понятия, Математичка оставалась глухой к моим приказам убираться вон. У нее двигались одни только глаза. Они были прикованы ко мне и выражали несказанный ужас.

– Ну же, мадам! – заорал я.

На этот раз она меня услышала. Разом выпрямилась, уставившись на меня с потерянным видом.

– Что происходит? – Я, должно быть, заснула.

– Сеанс окончен, – ответил я сухо, – вам пора уходить.

Она тяжело поднялась, положила триста франков мне на стол и поспешно ушла.

Из окна я видел, как она с предельной скоростью пересекла авеню Трюден. В спешке поскользнулась на льду, оправилась, как могла, после падения и поспешила вверх по скверу д'Анвер в направлении бульвара.

Ольга примерно таким же образом пересекала авеню после моих сеансов. Укутавшись в свое дорогостоящее пальто из рыжего оцелота, она шла к своей «Ланче», припаркованной напротив лицея, садилась в нее, заводила мотор и тотчас же уезжала. Освободившееся после нее место, нарушало стройную линию автомобилей на стоянке до тех пор, пока какая-нибудь другая машина не занимала его, и тогда уже ничто больше не напоминало о ней. Я принимал следующего пациента или, если она была последней, поднимался по внутренней лестнице в свою квартиру, расположенную этажом выше.

В этот вечер «Ланча» не сдвинулась с места, а то, что осталось от ее хозяйки, было спрятано под моим диваном.

Я снова закрыл окно. После такого сеанса Математичка рискует больше не прийти. Но я не стал терять время, раздумывая о ней. Растянулся на паласе, не без труда выволок Ольгу из-под кушетки и положил сверху.

Затем устроился в своем кресле, спрашивая себя, что собираюсь делать.

По правде говоря, я не имел об этом ни малейшего понятия.

Прошло много часов, в течение которых я, сидя рядом с замолчавшей навсегда пациенткой, выкуривал сигарету за сигаретой, но так и не нашел решение.

Я был уверен только в двух вещах. Во-первых, в том, что Ольга мертва; во-вторых, что ее задушили во время сеанса. Насчет остального все было в полнейшем тумане. Полиция этим не ограничится, органы юстиции тем более. Я был психиатром-экспертом на трибуналах и знал, что во внимание там, почти инстинктивно, принимают то, что очевидно. Был ли я убийцей или жертвой заранее подготовленной комбинации, результат был бы одним и тем же. В лучшем случае признали бы убийство в состоянии аффекта и, в силу статьи 64 Уголовного кодекса, меня бы отправили в психиатрическую лечебницу. Сумасшедший или нет, я был единственным правдоподобным подозреваемым. Тем не менее, был ли я виновен? Греза о том, что я отплачу Ольге такой же взбучкой, как ее муж, привела к тому, что я пересек пространство, отделяющее кушетку от кресла. Реализованное желание? Это пространство, я видел себя пересекающим его. Правда, во сне. Тем не менее, мужчина, вполне похожий на меня, задушил Ольгу. Я не смог бы сказать, был ли это я, Макс Монтиньяк или кто-то другой. Эта неуверенность глушила во мне все рассуждения и переживания, я не испытывал по отношению к самому действию ни гнева, ни угрызений совести, только страх от того, что я ничего не понимаю.

На моих часах было почти одиннадцать. Певица из соседней квартиры замолчала, тревожный покой царил в моем кабинете. Смерть на всем здесь оставила свой след. Предметы, обычно сопровождавшие мою работу, казались странными, ставшими в некотором роде аксессуарами похоронного ритуала. Свет снаружи был иной интенсивности, более тусклый и густой одновременно, ночь походила на черную мраморную плиту, поставленную против окна. Даже тишина изменилась. Не было ничего общего с той успокаивающей тишиной, которая придавала речи моих пациентов глубину и гулкость моим объяснениям. Теперь это был покой могильного камня, откуда не выходило никакое слово.

Распростертая передо мной, Ольга продолжала разрушаться. Жизнь, уходя из нее, увеличивала расстояние, которое нас разделяло. Она невидящим взглядом смотрела в потолок, кончик языка выглядывал из приоткрытого рта. Скулы больше выступили наружу, нос тоже, а взгляд, единственный неизменный элемент в этой метаморфозе, углубился в глазницах. Мне показалось, что кожа приобрела землистый цвет, на котором были менее заметны следы удушения. В больнице я научился закрывать глаза и рот умершим с помощью марли, смоченной эфиром, чтобы они снова не открылись. Но это лицо, которое едва заметно умирало и работало над своим собственным разрушением, отталкивало меня. Следовало также одеть ей на грудь бюстгальтер. Я заметил, что она была покрыта синяками. «Следы насилия на моем теле, – сказала она мне, – если бы вы увидели меня обнаженной, вы поняли бы, о чем я говорю». Перед этой истерзанной грудью мое отвращение только усилилось. Я не смог бы даже застегнуть ей пиджак. Чтобы не видеть ее больше, я удовлетворился тем, что перевернул ее на живот и накинул на нее покрывало. Потом, усевшись в кресло, позволил времени идти своим ходом.

Несколько раз сон брал верх надо мной. Сон, похожий на тот, на моих сеансах. Мне снилось, что Ольга оживает, поворачивается ко мне, непристойными словами приглашая присоединиться к ней. Я не противился, И снова на кушетке мужчина бесконечно начинал то же самое преступление. Внезапно стучали в дверь, она открывалась, Шапиро появлялся на пороге с чашкой кофе. «Полиция! – кричал он, как в американских фильмах, – ты арестован, все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя». В глубине души я его одобрял: задушенная у своего психоаналитика пациентка, этого не могли так оставить. Зазвонил телефон. Но я не осмеливался в присутствии Шапиро снять трубку, и телефон продолжал звонить, пока не разбудил меня.

– Это вы? – спросил женский голос.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы узнать Ребекку.

– Что происходит? – спросил я с усилием.

– Что происходит? – она плохо сдерживала раздражение. – Ничего, за исключением того, что сейчас час ночи, и у меня больше нет желания вас ждать.

Почему она меня ждала? У меня возникло желание спросить ее об этом, но потом постепенно я вспомнил; сегодня вечером проходил семинар Аналитического кружка в отеле «Хилтон». Гроссманн выступал с докладом о реальном, символическом и воображаемом на материале боромеевских узлов Лакана. После семинара у нас с Ребеккой была назначена встреча.

Я почувствовал, что меня застали врасплох.

– Мне очень жаль, – промямлил я, – семинар… продлился дольше, чем предполагалось. Было слишком поздно, я только что вернулся… Собирался вам звонить, но вы меня опередили.

– Дольше, чем предполагалось! Не издевайтесь надо мной, Мишель Дюран. Вы не были на семинаре. Я позвонила в «Хилтон», никто вас там не видел. Скажите лучше, что были с другой женщиной.

– Вы так не думаете, – возразил я не вполне уверенно, – я вам клянусь, что…

– Не утруждайте себя, я не первая и не последняя, с кем вы забавляетесь на своей кушетке. Только когда это происходит, не назначайте мне свиданий. Это никуда не годится.

Потом раздался щелчок, и послышался сигнал «занято». Она повесила трубку.

Я бросил взгляд на Ольгу.

С другой женщиной… Она выбрала подходящее время, чтобы устроить мне сцену. Не то чтобы она была ревнивой, но из всех женщин, которых я знал, Ребекка, несомненно, была самой непредсказуемой, если не самой вспыльчивой. Скажи я или сделай что-то, что ей не нравилось, она, не колеблясь, бросала меня посреди вечера, обещающего стать удачным, неделями холодно обращалась со мной или, напротив, неожиданно являлась на следующий день и больше не вспоминала о вчерашней ссоре.

Фактически я переживал с ней род любовного торнадо, начавшегося несколькими месяцами раньше в одной художественной галерее, куда я зашел случайно, пораженный полотнами, которые там выставляли. Картины без всякой композиции, изысканности, импульсный хаос – выражение, которое пришло мне на ум при виде их, – формы, цвета, которые смешивались без всякой связи, светотени, контрасты, массы и полутона, которые сосуществовали, совершенно не считаясь с понятиями о гармонии и равновесии. Короче, инстинктивная, какофоническая живопись, в отличие от «Двадцать четвертого дня», но в которой чувствовалась, почти безотчетно, сила, не оставлявшая равнодушным. Ребекка тем более не оставила меня равнодушным. Она бродила по галерее со смертельно скучающим видом, будто интересовалась своими работами не больше, чем сплетнями, объектом которых была. Это вызвало у меня желание заговорить с ней.