Последний бой - он трудный самый - В Миндлин

Старший сержант Плоткин родом из Белоруссии, и в минуты сильного возбуждения в его речи явствен крепкий белорусский акцент.

Со страшным шипением над самыми нашими головами несутся снаряды. Шипят снаряды противника, стреляющего в нас, шипят и наши снаряды, летящие вперед. В Берлине все пушки, как правило, ведут огонь прямой наводкой, траектории снарядов — плоские, канонада без перерыва: только что над головой прошипел снаряд, еще не успел разорваться, а за ним уже с тем же шипением идут другие снаряды, и — разрывы, разрывы, разрывы: им ни конца, ни счета... Они сливаются в ужасающий грохот.  Кажется, с треском разламывается небесный купол и сквозь рваные дыры уходит весь воздух... Его не хватает легким.

Когда снаряды разрываются очередью, друг за другом, дышать вообще становится нечем, и люди, широко раскрывая рты, задыхаясь, приподнимаются с земли, их скрюченные пальцы рвут вороты гимнастерок.

Опытные солдаты знают: взрывная волна создает за собой разреженное пространство, она на короткое время уносит воздух. Это быстро проходит. Но людям тяжко, особенно тем, у кого слабовато сердце. И пожилым.

На секунду Плоткин замедляет свои огромные прыжки. Его ноги в низко накрученных обмотках ударяют о мостовую с такой силой, что подкованные каблуки тяжелых солдатских ботинок высекают из камня искры.

В нашем полку все солдаты были обуты в сапоги: полк был отдельный, армейский, снабжали его хорошо. И только два друга, два самых старых в полку сержанта все продолжали носить ботинки с обмотками: Плотник и Чорный.

— Привычка, товарищ командир! — объясняли они. — В гражданскую так воевали. Отечественную прошли в обмотках! Вроде сроднились с ними. И ноги не так затекают, как в сапогах...

Сейчас, так близко увидев старшего сержанта в бою, я невольно обратил внимание на его ноги. Все мышцы были напряжены до предела, и хорошо намотанные обмотки подчеркивали их красоту. Момент был неподходящий, но я вдруг подумал, что не зря старый солдат отказался от сапог. Ему и в самом деле «к лицу» ботинки с обмотками!

Автоматчиков словно подхватила и несла на врага какая-то сила. Простые и в общем добрые лица людей стали грозными, дерзкими. Это лица атаки!

А т а к а! Ясное, короткое слово. Услышат люди такую команду и — пошли вперед. С громким «Ура!». Но всякий, кто был на переднем крае войны, кто вел ближний бой, хорошо знает, как это не просто — поднять солдат в атаку, бросить на пулеметный огонь противника. Ох как не просто!..

Попробуйте выскочить из окопа или из-за укрытия в шквальный огонь.

Страшно...

В этот момент земное притяжение будто увеличивается во сто крат, все твое тело прилипает к земле, и нет сил его оторвать! Когда ты уже поднялся, пошел вперед, страх отступает, хотя и не всегда. А потом — будто озарение ярости, будто могучая волна подхватывает атакующих и сама несет, несет на огонь противника. Эта минута в бою самая, если так можно сказать, красивая. Но она и самая опасная: инстинкт самосохранения притупляется, страх пропадает совсем, людей целиком захватывает неукротимая ярость атаки! Делает их беспощадными и жестокими.

Впрочем, тут в дело вступает опыт, нажитый за войну. Не размышляя долго, часто интуитивно, каждый боец находит в бою свое место, действует единственно правильно, а опытный командир тоже как будто интуитивно — в секунды — способен принять решения, определяющие успех атаки.

Когда кончается бой и ты уцелел, все вспоминаешь смутно, оно как в тумане. Все было, и все как будто приснилось.

...Худой, тонконогий боец Иванов, на которого Плоткин минуту назад кричал, в атаке догнал своего командира. Выбрасывая вперед длинные ноги с хлопающими по икрам голенищами сапог, молодой солдат кошкой летел над мостовой. Справа из-за разрушенной стены вдруг вылетела граната. Кувыркаясь в воздухе, описывая длинной деревянной ручкой замысловатые вензеля, она летела наискось в автоматчиков, в Плоткина. Но упасть не успела. Словно футбольный вратарь, прыгнул к ней Иванов, поймал на лету деревянную ручку, швырнул гранату назад к фашистам, и через секунду она взорвалась над их головами. А из дальнего окна по автоматчикам в этот же миг ударил сноп светящихся пуль.

Намеренно прикрыл Иванов своего командира или это получилось случайно, не знаю. Что выдумывать!.. На гранату он среагировал сам, это точно, а вот пулеметную очередь вряд ли мог предугадать. Так или иначе, он закрыл своим телом старшего сержанта от неминуемой гибели.

Пули ведь наверняка предназначались Плоткину: на поле боя всегда стараются уничтожить раньше всего командиров!

Словно наткнувшись на стенку, Иванов на мгновение замер и выбросил руки вперед, ладони раскрыл, как бы пытаясь остановить поток пуль. Потом, медленно переламываясь в поясе, откинулся и упал спиной на булыжную мостовую.

Останавливаться в атаке нельзя, товарищи продолжали бросок на противника...

В первые секунды после ранения человек сгоряча действует по инерции. Иванов подтянул за ремень автомат, пытался приподняться. Но локти его подломились. Скрюченные пальцы быстро-быстро заскребли по камням, словно ища чего-то...

Выскочив из-за моего танка, к нему побежала санитарка. Это была Фрося, санинструктор полка. Бежала, не укрываясь от пуль. Громоздкая сумка с красным крестом болталась на ее левом бедре.

Немцы ударили сразу из нескольких автоматов, но Фрося уже была возле раненого, расстегнула на его груди телогрейку, сунула под нее несколько индивидуальных пакетов, стянула с себя плащ-палатку и, разостлав на мостовой, затащила на нее раненого. Ползком потянула к танку, а вокруг плясали пулевые бурунчики...

Русые пряди волос выбивались на лицо из-под каски, резкими движениями головы девушка старалась отбросить их, а волосы все выбивались, лезли ей в глаза.

— Помогите же! — Все поле зрения перископа заполнило ее потное, разгоряченное лицо, и я услышал опять: — Помогите-е! Зацепило меня пулей! — В голосе слезы, отчаяние.

Близко — никого. Только эти двое еще живы среди хаоса смерти и уничтожения... Какая-то сила подхватила меня: открыл люк, выскочил из танка, побежал, не думая ни о чем, — все сделалось само собой. Голубые глаза девушки были расширены, на ее побелевшем лице проступили рябинки, дышала она тяжело, с хрипом, по юбке расплылось большое кровавое пятно.

— Стойте! Куда вы? На-а-зад! — закричали из танка, и сразу загрохотал пулемет ДШК, пули, свистя над нашими головами, ударили по противнику. Экипаж старался прикрыть нас.

Иванов очнулся, поднял голову, на его истонченном болью, детски-курносом лице я увидел застывший ужас.

— Фрося! Подняться можешь?

— Сейчас, сейчас... — Девушка приподнялась, взялась опять за угол плащ-палатки, мы потащили Иванова к танку. И тут он внезапно схватил меня за сапог, я упал.

— Не бросайте меня, товарищ командир... — Глаза его умоляли.

— Пусти сапог! Мешаешь тащить.

Неизвестно, чем бы это кончилось, но кто-то схватил меня за ремень, и всех нас вместе втащили за танк. Пожелтевшие кисти рук Иванова плетьми волочились по камням, оставляя кровавые следы.

Поднимаю голову и вижу укоризненные лица товарищей.

— Выпейте воды, товарищ гвардии подполковник! — Мой заместитель Стариков протягивает обшитую войлоком немецкую фляжку.

Кашель выворачивает легкие. Пересиливая подступившую тошноту, глотаю теплую воду, пахнущую металлом и ромом.

— Не имею права учить вас, — твердо говорит Стариков, глядя мне в глаза, — но, кажется, помогать санинструктору вытаскивать из боя раненого — не дело командира полка!

— Ладно... Скажи-ка лучше, что там у Темника?

— Посмотрите сами. — Стариков передает мне бинокль. — Автоматчики Муратова продвинулись к кирхе.

Действительно, взвод Муратова подошел уже вплотную к ее стенам. Солдаты бьют короткими, прицельными очередями по окнам, и сверху падает разноцветная россыпь осколков. Красивые были витражи, не одно столетие держались в стрельчатых окнах кирхи! Стены ее — из темно-красного кирпича, они в ранах и выбоинах. Уцелевшие кое-где цветные стекла сверкают на солнце.

Немецкая пушка, установленная на одной из площадок колокольни, еще продолжает бить по танкам первогвардейцев. Это противотанковое семидесятипятимиллиметровое орудие. От нас его защищают толстые стены. Старинную кладку не пробивает насквозь даже снаряд нашей пушки.

— Слушай, ротный, а если ударить по колокольне залпом из всех твоих танков?

— Все равно не пробьем. Вот строили раньше, да-а! — Старший лейтенант Гатиятулин стоит рядом со мной. Он держит свой шлемофон в руке, потные черные волосы падают на его выпуклый лоб. — Па-а-пробуем, товарищ комполка...

— Ты что это заикаешься?

— К-кон-тузило немного. Сегодня-а... — нараспев говорит он. — Так п-прикажете бить з-з-алпом! Да?

— Бей! Только прицеливайтесь аккуратно! За кирхой наши! Все снаряды должны попасть в колокольню, сразу в одну точку. Должны мы ее проломить!