Великий страх в горах - Шарль Рамю

— Вы мне не верите, я ж вижу… Мне все равно, ведь это правда… И потом, я там был, — продолжал он. — Тогда все было, как сейчас, нас было семеро, как теперь, и Шамозон старший был, помните его? Нет, вы не можете его помнить, слишком молоды. А он был мужчина сильный, шести футов ростом, таких теперь не делают…

Бартелеми затянулся своей трубкой, особой трубкой с крышкой в дырочку, и голубые дымки, поднимавшиеся из каждой дырочки, переплетаясь в воздухе, словно нити, соединялись в одну толстую струю:

— Все началось с пустяка, с занозы в пальце…, — сказал Бартелеми. — Он от нее умер.

Бартелеми посмотрел на каждого по очереди, и повторил:

— Он от нее умер…

И еще раз:

— Умер…

Теперь он отодвинулся в тень, подался назад, словно желая сохранить тайну; но все равно продолжил свой рассказ:

— Мы даже не успели спустить его вниз, потому что он весь распух, почернел и распух… Он сгнил прежде, чем умер.

Ему не ответили, нечего было отвечать. Бартелеми продолжал:

— Это был первый. Вторым стал хозяин. Он сидел как раз на том же месте, что и вы сейчас, хозяин; мы сидели тогда, как сидим сегодня, только нас оставалось шестеро; а я тогда им сказал: «Я слышал, как кто-то снова ходил ночью по крыше, это плохо кончится…» Они рассмеялись, вот точно как вы сейчас. Я сказал: «Часа в два ночи, меня что-то разбудило…» Они ответили: «А нас нет…». Я сказал: «Тем хуже для вас!» А хозяин собирался на следующий день на охоту; я думал, что ему лучше не ходить, я так ему и сказал, но он и слушать не захотел. Ну вот, назавтра его нашли мертвым среди скал. Пришлось обернуть ему голову простыней, потому что мозги вытекли наружу… Умер…

Теперь Бартелеми говорил, не умолкая, говорил короткими фразами, выскакивающими откуда-то из недр его густой бороды:

— Пришлось спускать его в деревню на носилках, а нас осталось трое. Нас в хижине оставалось только трое; и я сказал: «Надо запереть дверь», — но замка не было. Не было замка, вот как сейчас, ни замка, ни ключа, ни засова. Я сказал: «Надо привязать ее веревкой». Я пошел за веревкой, но двое остальных поднялись, потому что разозлились, почему они разозлились, не знаю, но они разозлились. Они сказали мне: «Не надо!» Я сказал: «Как хотите». Но это был последний вечер, что мы провели здесь тогда; очень скоро они увидели, кто был прав. Им надо было меня послушаться. Они сели на нары, потом легли, повернувшись к стене, закрыв голову одеялом; они стали совсем маленькими, свернулись калачиком под одеялом на набитых соломой матрасах; а я слушал. По крыше кто-то ходил. Я спросил: «Ну, что, иду за веревкой?» Но в этот момент кто-то спрыгнул с крыши. Я подбежал к двери в тот самый момент, когда этот кто-то собрался войти. Я едва успел подпереть открывающуюся дверь плечом, а потом прижал ее снизу ногой, и мне пришлось стоять так до утра, я один держал ее до самого утра; а утром все снова было спокойно, но никакие сокровища мира не могли заставить нас остаться здесь хоть на час. В тот же день мы со всем стадом спустились вниз. А немного погодя умерли и двое других…

Он снова подался веред; он сказал:

— Умерли. На следующий год мы не стали подниматься, ни через год, ни через два года, ни через двадцать лет, вы уже знаете, двадцать лет вот до этого самого года. Со временем в это перестали верить, но я там был, я сам там был, и я говорю правду… Да… Да…

Он снова начал что-то бормотать себе под нос, качая головой; слов слышно не было, и снова воцарилось молчание.

Время от времени снаружи доносился какой-то тихий звук: по крыше катился камешек, капала вода.

Мастер спросил у Бартелеми:

— Так почему же вы пошли в этом году?

— Теперь у меня есть записка.

Он засунул руку под рубаху. История с запиской принесла всем облегчение, потому что рассмешила и помогла забыть первую часть рассказа старика. Мастер спросил:

— А кто вам ее дал?

— Соже…

Мастер спросил:

— А кто это?

— Вы его тоже не знаете, потому он уже тогда был очень стар, но лучше всех во всем этом разбирался; он был человеком мудрым и ученым, много чего прочел в своих книгах, и он мне сказал: «С этой запиской тебе бояться нечего; только обмакни ее три раза прежде, чем идти в горы…»

Он встал и, вставая, произнес:

— Три раза в чашу со святой водой в церкви святого Маврикия, что на Озере. В первое воскресенье после дня святого Маврикия. Я так и сделал.

Бартелеми встал, а мастер спросил:

— А может быть, эта записка нам тоже поможет?

Но старик его уже не слушал, он повернулся ко всем спиной; в последний раз огонь осветил его спину, и он шагнул в темноту; они видели, как он прошел в низкую дверь, ведущую в комнату, где все спали, потом зашуршала солома, и все стихло.

А они еще немного посидели у огня. Они смеялись. Никто не помнил, говорил ли что-нибудь Клу.

Помнили только, что они тогда сидели у огня дольше, чем обычно.

В комнате, где они спали, на гвозде висел ветрозащитный фонарь.

Они спали на трех широких сосновых помостах, занимавших три стороны комнаты, а в четвертой стене было прорублено окно; три широких помоста, одна сторона которых была вмурована в стену, а противоположную подпирали толстые деревянные ножки. Они легли. Последний задул фонарь.

Должно быть, прошло много времени. Вдруг Жозеф услышал, что кто-то что-то говорит. Говорил мальчишка.

Встала луна и через маленькое окошко осветила нары, находившиеся в левой части комнаты; Жозеф увидел, что старик Бартелеми сидит на краю койки и шевелит бородой; может быть, он молился.

Рядом с ним, лицом к стене, повернувшись ко всем спиной, лежал Клу и притворялся спящим.

Жозеф лежал в темноте, поэтому не мог видеть мальчика, но чувствовал, как тот дрожит: «Пожалуйста, можно мне к вам? — говорил мальчик, — я боюсь».

— Чего боишься?

А мальчик твердил:

— Боюсь, боюсь.

Он дрожал, а Бартелеми, по-прежнему сидевший на краю кровати, казалось, ничего не замечал. Тогда Жозеф сказал:

— Ладно, иди, места хватит.

Он уложил мальчишку рядом с собой и, должно быть, снова заснул. Когда Жозеф проснулся, луны уже не было, но он чувствовал, как дрожит прижавшийся к нему мальчик.

VI

А в это самое время жизнь внизу текла себе потихоньку и текла своим чередом. Через несколько дней старик Мюнье взял сани и отправился в лес за хворостом.

Сани — это то, чем пользуются в деревнях, потому что дороги там такие, что ни одна машина и вообще ни одно транспортное средство на колесах проехать по ним не может. Чтобы чем-то заменить колеса, придумали сани с широкими полозьями, которые делали из толстых грубо оструганных деревяшек, соединяя их между собой не гвоздями, а ивовыми прутьями, придававшими креплению гибкость. Вот такими и были сани Мюнье, в которые он запряг свою корову.

Он уже спускался вниз с запасом хвороста и как раз добрался до вершины пригорка, с которого крутая тропа спускалась прямо на дорогу, ведущую к Сасснейр.

Корова с трудом волокла груженые сани, и Мюнье, чтобы ей помочь, шел впереди и тянул ее за узду; а потом корова присела на задние ноги, уперлась, стараясь удержаться на склоне, а Мюнье продолжал изо всех сил тянуть ее вперед, ухватившись за повод обеими руками…

Оглобли саней выдвинулись вперед, царапая бока животного, передок саней вздыбился вверх так, что стало видно их дно, потом вся эта тяжесть обрушилась корове на круп, и она заскользила вниз, оставляя за собой две блестящих полосы и стирая копытами камни в пыль, которая клубилась вокруг полозьев так, что казалось, что сани задымились.

К счастью и на этих склонах встречаются плоские участки, и на этих склонах есть, где перевести дух. Одной такой площадкой и воспользовался Мюнье, чтобы дать передохнуть животине и отдышаться самому.

Все, о чем пойдет речь дальше, случилось, когда Мюнье стоял на этой площадке. Он стоял и смотрел на дорогу, ведущую на гору.

Мюнье очень удивился, когда увидел, что по этой дороге кто-то идет, его удивил и рост человека и, главное, способ, которым он передвигался, потому что этот кто-то двигался головой вперед, то бежал, то останавливался, делал два-три шага и останавливался снова.

Мюнье недоуменно смотрел на бегущего, Мюнье, который голосовал против на собрании коммуны, никак не мог понять, в чем дело; а потом он подумал: «Не может быть?!». Присмотрелся: «Да, это он». Посмотрел еще: «Что это с ним?», и потянул за узду корову, в зад которой снова всем своим весом уперлись сани.

Да, это бежал мальчишка. На нем был воскресный костюм, а повседневное платье болталось в маленьком холщовом мешке за спиной. Он выставил голову вперед и смотрел себе под ноги так, что не было видно его лица. Мюнье перегородил санями дорогу, и мальчишке пришлось-таки остановиться. Головы он так и не поднял и продолжал прятать лицо в сгибе локтя. Его черная фетровая шапочка окрасилась в красный цвет. Мюнье заговорил с ним, спросил: «Откуда ты?», но мальчишка молчал, закрыв лицо.