Василий I. Книга первая - Борис Дедюхин

Конь натыкался на кусты, испуганно прядал ушами. Василий успокаивал его, поглаживал по влажной шее, шептал ласковые слова, успокаиваясь и сам. Он ничего не видел в темноте, но лес казался зрячим.

Отец наказывал по пути на охоту посмотреть, как теребится путь в бору на Глухарином болоте — рубится лес, прокладываются по топким местам гати, мостятся мосты. Почему именно Василий должен был смотреть? Отец ответил, что надо сохранить в секрете этот новый путь, чтобы о нем не прознали как-нибудь враги — литовцы ли с запада, татары ли с юго-востока. Это, конечно, верно, но только мало разве у отца близких бояр и воевод, которым он во всем доверяется?

В бору было влажно и прохладно. Солнце уже зазолотилось на верхушках самых высоких сосен, но земля под ногами лошади по-прежнему не различалась. Василий внимательно осматривался по сторонам, отыскивая зарубки и приметы, памятуя: дорогу в лесу надо вверху искать.

Он много раз бывал в темном бору, но всегда не один, с кем-нибудь, а это, оказывается, совсем-совсем иное дело. И откуда берется столько звуков, непонятных, а потому настораживающих и пугающих: кто-то постоянно вскрикивает, рычит, свистит, хрюкает… Нешто это злые духи, лешие? Это лешие как раз свистят по-соловьиному, кричат по-звериному, шипят по-змеиному, так что уплетаются травушки-муравы, а цветочки лазоревые осыпаются. Где они там, не разглядишь их в дремучем лесу… Одни из них высокие, в рост деревьев, другие — вровень с кустами, но не видно ни тех, ни других. И те и Другие с рогами и хвостами, пока им нечего делать, они проигрывают друг другу в шашки зайцев, а увидят человека — обрадуются и давай его запугивать, запутывать, обходить, а потом от радости станут хохотать, бить в ладоши и петь песни без слов… Верно говорят, что ходить в лесу — видеть смерть на носу.

— Щур меня, чур-чур! Храни меня пращур!

Но может, это и не лешие, может, невинные зверушки, сами испугавшиеся всхрапывающего и ломающего сушняк коня? Подумал так — и страх отлетел совсем. И рассвет словно заторопился, в лесу развиднелось настолько, что стали различимы устилающие сплошным ковром лес сухие хвойные иглы. Боброк говорил, что они не гниют и глушат землю, не дают расти даже грибам, но зато надежно сохраняют влагу, потому-то здесь родятся болота и берут начало многие реки.

Трудно одному в лесу ночью, но и при свете дня не легче: деревья похожи одно на другое, как похожи капли росы, и нет будто бы двух разных. Можно поверить, что в этих лесах в летнее время целые рати блукали и, идя друг против друга, расходились в разные стороны и не могли встретиться. Так именно случилось однажды в начале июня между Москвой и Владимиром во время княжеской усобицы в 1176 году. Князь Михалко Юрьевич шел из Москвы полком к Владимиру, а противник его Ярополк тем же путем ехал на Москву. Но кровопролитие не произошло, так как обе рати Божиим промыслом минустася в лесах. Да, очень даже можно в это поверить. Если бы не пометины на деревьях — вон ветка заломленная, а вон затекший смоляной рубец от топора, — то и Василий наверняка бы минустася, не Божиим, так лешиим промыслом.

Кончается лес красный, начинается черный, лиственный. Здесь земля уже не мертвым ковром покрыта, здесь и под ногами жизнь — повсюду в мелком папоротнике и под гнилыми листьями мостятся грибы. Через кудрявые шапки осин, лип, берез едва пробиваются солнечные лучи, все-таки тут не так страшно — и отметин больше, и отыскать их легче. Кроме путейных знаков встречаются знамена — отметины бортников на дельных деревьях, таких, значит, где есть борти — дупла для пчел. Знамена свежие — бортники уже провели весенний обход своих ухожей, тех участков лесов, которые закреплены за ними княжеским указом, осмотрели и очистили борти, удалили заплесневевшую сушь и очистили дупла от вымерших за зиму пчелиных семей. Первого августа поступит в княжескую братьяницу первый сладкий урожай липца — соты с зеленым медом. Все лето будут трудиться пчелки, а у бортников одна забота — охранять дупло от медведей, которые ладно бы просто мед ведали, а то как жадные и безумные люди поступают — выгребают борть начисто, ничего не оставляя для корма пчелам на зиму.

Бортнические знамена все чаще и чаще — значит, начался Васильцев стан. Тут должно быть еще и множество дуплянок из обрубков старых деревьев — гоголиные ловы: яйца птиц промышляют здешние крестьяне, два мальчика недавно отсюда привели в Москву по реке лодку, доверху наполненную яйцами уток, гусей, лебедей, журавлей, гоголей и других птиц. Верно, чуть не на каждом дереве гоголиные домики. Сейчас пойдет осиновый перелесок, а за ним путь протеребленный, про который наказывал отец. Вот они, осины: ветра нет, а они все равно как в лихорадке… Это потому, что крест, на котором распяли Спасителя, был из осины сделан, и в наказание за это Бог обрек это дерево на вечную дрожь… Наконец-то — новенькая, замощенная краснолесьем дорога! Хороша — сухая и гладкая, так и донесем великому князю! Подстегнул ретивого коня, а Голубь и сам, обрадовавшись хорошему пути, припустился в веселой скачи, обгоняя лесное эхо, рожденное стуком копыт.

Затем пошла старая, наезженная, перебитая корнями дорога, которая вывела к неширокой речке. «Воря, — догадался Василий. — До Куньей волости меньше двух перелетов стрелы».

Река была мелкой, конь перебрел ее так, что Василий даже не вынимал из стремян ног и не замочил их.

Волость называлась Куньей, хотя куницы здесь отродясь не промышляли. Было тут любимое место великокняжеских прохлад. Главная потеха состояла в соколиной охоте на птицу, а осенью — в облавах на медведей, вепрей и лосей (в иную пору зверей этих били только ради кожи).

Сразу же за рекой Василий увидел на многоцветном лугу лесной опушки всадника. Лошадь его шла шагом, поводья свободно провисли. Вгляделся — Боброк! Вот так леший… И значит, никакое это не эхо слышалось в лесу — другая лошадь вела обочь галопный перестук…

«Я так и знал, — хотел с упреком сказать Василий, но смолчал, подумав: — Не поверит, откуда, скажет, ты мог знать?»

А Боброк был серьезен, торопил:

— Солнце высоко уже, а нам с тобой надо до начала потехи клепцы да силы на тетеревниках проверить, на перевесища заглянуть.

Он пустил свою неутомленную, не вспотевшую даже лошадь в галоп. Василий едва поспевал за ним, любовался его изумительной посадкой в седле, не шелохнувшись, будто одно с конем, и успокоил себя: «Ничего, я тоже когда-нибудь буду таким!»

Боброк вдруг остановился перед въездом в глубокую балку, дождался Василия и поймал его коня за оголовье:

— Слушай, княжич! Почин… дробь… лешева дудка… отточка… Зимой живет соловей в жаркой Африке и чирикает, словно простой воробышек, а прилетит к нам, сядет на сухую ветку у мутного вешнего ручья и ну поет-заливается.

— А почему?

— Родина тут его, радуется.

Соловей замолк, прислушался, покосился черной бусинкой на остановившихся всадников, но не встревожился, не меняя позы, снова закинул вверх головку, защелкал, широко раскрывая белый треугольник клюва и раздувая нежное, серым пухом покрытое горлышко.

— Увидишь поющего соловья — жди хабару и счастье. — сказал Боброк.

И хотя, может быть, это вовсе и не верная примета, на сердце у обоих сразу стало веселее. Они проехали до опушки стремя в стремя, а там пустили лошадей настильной скачью.

Из клепцов — хитроумных ловушек, сделанных из. конского волоса, на глухариных и тетеревиных токах вынули больше десятка крупных краснобровых птиц. Боброк набожно перекрестился, произнес торопливо:

— Избави меня, Господи, от нищеты, аки птицу от клепиц, и исторгни мя от скудости моей, яко серну от тенета. — Посмотрел смущенно на Василия, покрутил головой, добавил смеясь: — Кому охота в такие силки попадать!

На перевесища он раздумал ехать, сказал, что дичи уже хватит, но Василий попросил завернуть все же в просеку, где стояли перевесы, о которых он много раз слышал и с которых привозили на княжеский двор много уток, гусей и лебедей.

— Тогда возьми несколько косачей, приторочь к седлу, — согласился Боброк и протянул четыре черных с вороным отливом птицы.

Василий подвесил их к луке седла на ременных петлях, стараясь не поломать щегольских, на лиру похожих хвостов. Тушки птиц были тяжеленькие и плотные — словно литые, перо на них нежное, но столь прочное и густое, что под ним с трудом прощупывалось теплое еще тельце, — можно поверить, что в таком одеянии в любую стужу зимой косачи преспокойно ночуют в сугробах, нырнув в них с высоких веток берез. У птиц еще не остыли рубиново-красные надбровные дуги, и не хотелось думать, что глаза под ними, затянутые белесыми пленками, мертвы. А видя, как беспомощно и безвольно замотались в сыромятных тороках головки косачей, Василий вдруг пережил острый укол жалости, которая, однако, исчезла сразу же, как только вернулся азарт охоты при виде перевесов — простых тонких сетей, перегораживающих всю просеку, через которую летят на озеро птицы. Княжеские охотники сидели в скрадках с веревками в руках, Подкарауливали дичь. Василию самому захотелось испытать удачу. Боброк неохотно, но согласился подождать его.