Завоеватели - Елена Хаецкая

По всему городу звонили ахенские колокола. Они начали звонить сами собой, словно призывая на помощь. Но колокольни были по большей части разрушены, и звон получался слабый, жалобный.

По пустеющим улицам дребезжали телеги, на которых поверх сваленного кучей добра сидели те, кто не мог идти.

Шествие текло по центральной городской магистрали к южным воротам. Казалось, все в городе пришло в движение.

Утром этого дня Анна-Стина открыла окно, и в дом на улице Черного Якоря тут же ворвался колокольный звон. Она постояла, прислушалась. К тревожному перезвону неожиданно присоединился еще один колокол, совсем близко от дома близнецов. Побледнев, Анна-Стина повернулась к окну спиной. Ингольв вышел в гостиную босой, поежился — утро было прохладное — бросил на сестру рассеянный взгляд и принялся пить из серебряного кувшина, где еще мать, а до нее — бабка близнецов всегда держала воду.

— Что случилось? — спросила Анна-Стина. — Почему звонят?

Ингольв пожал плечами.

— Должно быть, Карл Великий где-то умер, — сказал он, пролил на себя воду и замолчал, заметно разозлившись.

Анна-Стина еще раз выглянула в окно.

— А соседи, похоже, съехали.

Ингольв поставил кувшин обратно на буфет и спросил:

— Анна, что у нас на завтрак?

Она устремила на брата долгий взгляд, не понимая, как он может спрашивать сейчас о каком-то завтраке. Но Ингольв и бровью не повел. Демонстрируя полнейшее безразличие к пронзительным взглядам сестры, капитан уселся за стол и хлопнул ладонями по скатерти.

— Детка, я голоден. И отойди от окна. Мне не хотелось бы, чтобы тебя ненароком подстрелили.

Анна-Стина задернула шторы, и комнату залил приглушенный розоватый свет. Девушка поставила на стол чашки, принесла из кухни кипяток и несколько жареных без масла сухарей. Уселась напротив брата. Он с аппетитом хрустел сухими хлебцами и, казалось, в ус не дул. Анна-Стина заставила себя взять кусочек. Неожиданно Ингольв встретился с ней глазами. Слезы потекли по щекам Анны-Стины, губы ее задрожали. Она поперхнулась и закашлялась. Ингольв подождал, пока уймется кашель, подал ей кипятка в чашке и улыбнулся.

— Почему ты плачешь, Анна? Что тебя так испугало?

— Почему звонят?

— Армия отступает. Жители покидают Ахен. Разве ты не знала, что рано или поздно это случится?

— Знала… но почему так скоро?

Он пожал плечами.

— Какая разница? Перед смертью не надышишься.

Несколько секунд они сидели молча. Ингольв смотрел в испуганные глаза сестры. Потом улыбнулся.

— Нам нет никакого дела до этого, Анна. Нас это не касается. Мы с тобой остаемся в Ахене, правда?

Она торопливо кивнула и стала еще более испуганной.

— А если из города ушли все? Что тогда, Ингольв?

— Значит, мы останемся здесь вдвоем, — сказал Ингольв. — Кстати, где Синяка?

Синяка прятался развалинах богатого купеческого дома неподалеку от площади Датского замка, устроившись на куске стены с вырезанными в сером камне коршунами. Он хотел видеть все.

От непрестанного колокольного звона гудело в голове. Мимо бесконечным потоком двигались солдаты — пехотинцы в высоких медных шлемах и белых мундирах, кавалеристы в ярко-красных плащах, артиллеристы. Кони, сабли, пики, грозные пушки, приклады, украшенные резьбой по кости, сапоги, колеса

— все это сливалось в яркую пеструю картину. Казалось, шествие будет тянуться вечно.

Но через несколько часов город опустел. Людской поток хлынул в юго-восточные ворота.

Затем более получаса ничего не было слышно, кроме ветра и плеска волн. Колокола замолчали. После недавнего грохота, после колокольного звона, лязга оружия, стука подков, гудения тысяч голосов особенно остро ощущалась тишина, и даже на большом расстоянии был очень хорошо слышен плеск волн о борта оставленных яхт.

Но вот до Синяки донесся новый звук. По Первой Морской улице затопали сапоги. Они ступали тяжело, медленно, словно бы с усилием. Заскрипели деревянные колеса — вверх по улице вкатывали единорог. В город вошли Завоеватели.

Это были рослые крепкие люди, одетые в меховые куртки и штаны из дубленой кожи. Немногочисленные по сравнению с той армией, которая только что отступала через Ахен, исхудавшие за время похода, с головы до ног забрызганные грязью, они вступали в завоеванный город так, словно добрались наконец до постоялого двора, где можно передохнуть после трудной, но хорошо сделанной работы. Вверх по развороченной мостовой они втаскивали два станковых арбалета и единорог, черный, с ярким медным пятном там, где была сбита ручка. Двое или трое все время кашляли. Один из них устало споткнулся на крутом подъеме, но даже не выругался.

По сравнению с ахенским офицерством Завоеватели выглядели жалкими оборванцами, и уж совершенно непонятно было, как им удалось разбить такую великолепную армию. Синяка не мог взять в толк, как эти простые прямые клинки и старые длинноствольные ружья см ели с пути всю ту армаду сверкающей меди и железа, которая проколыхалась перед ним полчаса назад.

Взрывы у форта сорвали осеннюю листву с лип, растущих вдоль Первой Морской улицы, а ветер смел листья. Завоевателей окружали тлеющие руины, брошенные дома и безмолвие опустевших улиц, где слышны были только звуки шагов. Двери качались, распахнутые настежь. Дворы были захламлены обломками и брошенными в спешке вещами.

Одолев подъем, Завоеватели вышли на небольшую круглую площадь, посреди которой торчала башня, оставшаяся от более древней крепостной стены, к тому времени уже разобранной. Предпоследний дом на улице перед площадью уцелел и производил рядом с развалинами впечатление чего-то лишнего.

Резкий порыв ветра метнулся над площадью. Синяка недовольно поежился и смахнул с лица прядь волос. Завоевательские сапоги стучали уже совсем близко. Синяка полагал, что развалины скрывают его достаточно надежно и что он может наблюдать за врагами из безопасного укрытия. И потому сильно вздрогнул, когда один из Завоевателей, налегавший на колесо единорога всей грудью, красивый кудрявый парень с невероятно чумазой физиономией, крикнул:

— Эй, ты! Чего смотришь? Давай, помогай!

Другой, невысокий, плотный, лет двадцати семи, удивленно обернулся к кричавшему.

— С кем это ты разговариваешь, Хилле?

Хилле махнул рукой в сторону развалин.

— А вон, спрятался… — Он снова поглядел на Синяку. — Будет притворяться. Лучше иди по-хорошему.

— Он же не понимает, — сказал невысокий.

Синяка сжал зубы. Отсиживаться в развалинах и дальше было глупо, раз его обнаружили. Хромая, он выбрался на площадь.

— Ну и рожа, — пробормотал неумытый Хилле и закашлялся.