Большие безобразия маленького папы - Елизавета Михайличенко

— Вы даже не можете себе представить, — вздохнула Мама, и они быстро договорились, что оба ребенка оставшиеся до конца учебного года два дня в школе не появятся.

Директор положил трубку и с тоской подумал, что в 1-м «Б» должно быть сегодня еще три урока. «То Егор, теперь этот, ну и классик… Егор… Конечно же, Егор! Другого выхода нет».

— Егор, — говорил директор через пять минут переминавшемуся с ноги на ногу второгоднику Мазаеву. — Я всегда считал тебя главным хулиганом 1-го «Б» класса.

— А что я сделал, — заныл Егор. — Это все Амурчик…

— Вот именно, — сказал директор. — Приходит со стороны какой-то очкарик и начинает задавать тон… И это в классе, где еще вчера все боялись и уважали нашего ученика Егора Мазаева. Не знаю, как ты, а я бы не стерпел.

— А на третий год не оставите? — осторожно спросил Егор.

— За кого ты нас принимаешь…

Когда Егор открыл дверь в класс. Папа на учительском столе изображал в лицах ловлю уссурийских тигров для Московского зоопарка.

— Ну а ты?! — завороженно спросил кто-то.

Папа раскрутил воображаемую сеть и накинул на тигра.

— Ну а он?!

Папа ощерился и свирепо зарычал.

— Ну а ты?! — выдохнул класс.

Папа скрестил руки на груди и постучал ножкой по столу.

— Ну ты, Амурчик, — Егор говорил негромко, но властно. — Иди сюда.

Папа осекся, неловко слез со стола, заметил перепуганное лицо Сына и, как загипнотизированный, пошел за Мазаевым.

В туалете никого не было. Егор неторопливо закрыл дверь. Бить человека просто так он еще не научился и поэтому неосознанно прибегнул к провокации:

— Ну ты, — Мазаев сжевал в кулак воротничок папиной матроски. — Ты чё выпендриваешься в чужом классе?

— А разве тебе не понравилось? — заискивающе засуетился Папа. — Я же наоборот! Чтобы всем было весело! Чтобы… — Удар пришелся в левую скулу. Папа больно въехал в писсуар. — За что?! — взвыл Папа.

— За нашу учительницу!

Удар под дых отключил в перегнувшемся Папе все, кроме инстинкта самосохранения. Папа рванулся к открывающейся двери и попал в объятия к Паше Петрину. Это выглядело чудесным спасением. Пашу Петрина Папа знал все десять лет его жизни. Папин коллега, директор Занзибаровского филиала Петр Альбрехтович Петрин любил демонстрировать сына знакомым. Паша был всегда подтянут, спортивен, улыбчив. Глаза смотрели честно и серьезно, несколько исподлобья.

— Паша! — возопил Папа. — Помоги мне! Меня избивают!

Паша надменно осмотрел лысого головастика, растирающего по физиономии то ли сопли, то ли слезы. Егора Паша мог сделать одной левой, но Мазаев знался с какой-то шпаной, и нарываться не стоило:

— Избивают — глагол множественного числа… А у вас один на один… Дуэль… Поединок. Нет, все честно… — Паша застегнул пуговицу, собираясь уйти.

— Паша! — потрясенный Папа не находил слов. — Ты же всегда защищал слабых! Мне же столько про тебя рассказывали! Ты же котенка спас, когда его хулиганы мучали!

Папа так и не сообразил, что обилие деталей в рассказанной Петром Альбрехтовичем истории объяснялось присутствием рассказчика за спиной героя.

— Ты не котенок, а будущий солдат! Как ты будешь мир защищать, если себя защитить и то не можешь?..

В коридоре Паша Петрин вежливо поздоровался с Мамой. Мама была очень довольна собой — совершенно неожиданно в профкоме оказались две горящие путевки в пионерский лагерь.

День третий

«ЗОЛОТОЙ УЛЕЙ»

К счастью, большинство пассажиров сменилось уже в первом поселке, и Мама решилась поднять глаза от сумочки. Дети, отвернувшись друг от друга, сидели на одном сиденьи. Чтобы отогнать тяжелые предчувствия, Мама переключилась на мелькавшую за окном флору. Дозвониться вчера до Комсомольска-на-Амуре Мама так и не смогла, даже по срочному давали только на следующее утро. Характерный междугородный звонок показался ей сладчайшей трелью. Уж сестра-то должна знать, как укрощать это создание. Но Марик с отчаянным воплем: «Мамочка! Это моя мамочка!!!» — метнулся к телефону и, врезавшись с разбега в тумбочку, разбил на радостях аппарат. Пожалуй, хорошо, что разбил — то, что он орал в оборванную трубку, могло навсегда поссорить ее с родной сестрой: «Мамочка! Забери меня сейчас же домой! Я ей тут мешаю! Она меня ненавидит! Упекает в лагерь! Потому что муж в командировке! Мамочка! Запрети ей отсылать меня в лагерь! Я его подожгу, как сарай тети Тони!» Хоть Мама и видела болтающийся провод, она не выдержала, вырвала трубку и виновато-растерянно позвала «Алло?..»

«Ладно, — обреченно вздохнула Мама, — не хотите в лагерь — не надо». Но тут истерику устроил Сын. Марик с ненавистью смотрел на него, и Мама уже решила, что без драки не обойдется. Неожиданно в лице Марика что-то дрогнуло, он потрепал Сына по плечу. «Не плачь, малыш, — пропищал он. — Ну раз уж тебе так сильно хочется в этот чертов лагерь, поедем, что же делать». «Умница, Марик!» — обрадовалась Мама. Марик обернулся, изменился в лице, бешеным взглядом смерил Маму: «А с тобой мы еще разберемся». С этой минуты он перестал разговаривать с Мамой. Он слонялся по квартире и, под восторженным взглядом Сына, пел блатные песни времен маминого детства. И продолжал их петь на автостанции. Войдя в автобус, он просеменил между рядами, жалостливо растягивая:

Граждане, купите папиросы,Подходи, пехота и матросы…

Брошенные в панамку медяки, яблоко, две конфеты и яйцо он вручил Маме, объяснив автобусу:

— Это ей за завтрак.

Несколько нелестных реплик, как первые тяжелые капли дождя, шлепнулись на Маму. Папа отправился в новое путешествие по проходу. Теперь, изменив жанру, он выл популярную песню из зарубежного фильма:

Я начал жить в трущобах городских,И добрых слов я не слыхал,Когда ласкали вы детей своих,Я есть просил, я замерзал…

Впрочем, изменив жанру по содержанию, Папа оставался верен ему по форме — аранжировав шлягер для блатных аккордов семиструнки. Тонкий чистый детский голосок, тоненькая шейка. Папа подпустил в голос слезу, в лучших традициях жестокого романса. Неохваченная кинофикацией старушка поднесла уголок платка к глазам. Папа остановился перед ней:

Но увидав меня, не прячьте взгляд,Ведь я ни в чем, ни в чем не виноват!

Старушка притянула Папу к себе и незаметно сунула ему в кулачок трешку, прошептав:

— Ей не давай. Себя чем-нибудь порадуй.

Папа смешался:

— Нет, не надо.

— Бери, бери. У меня пенсия скоро.

— Нет, — сказал Папа, уперев взгляд в заштопанные чулки. Все предстало в другом свете. — Все равно она меня каждый день обыскивает, — Папа бросил смятую трешку на выцветшую юбку и побежал на свое место.