Московский гамбит - Юрий Мамлеев

— Тогда за возврат! — произнесла Светлана; откуда-то появились маленькие стаканчики для водки.

— Чтобы нам все время из тьмы возвращаться, видеть друг друга и пить, — возбужденно заговорил Муромцев. — И видеть лицо Светланы, — подумал он.

— А небо-то какое, — пробормотал Олег. — Боже мой, какое небо!

Все выпили, чокнувшись, ибо пили не за покойника,[1] за возврат из тьмы.

— И хорошо бы еще, — суетливо добавил Муромцев, дрожащими руками прикасаясь к пивной кружке, — чтоб из тьмы этой бездонной и жуткой — я не про сон говорю, а про настоящую тьму, послесмертную — кто-нибудь да выскакивал, обагренный, и встречался бы с людьми и чокался!

— О, это у тебя свое, — заметил Олег. — Это уже из твоих рассказов.

— Волосы, глаза, — все, все, — шептал Закаулов, пьянея. — Теперь не надо никуда уходить. Бывает так хорошо, что не хочется дальше жить.

— Тем не менее, — удивился Муромцев.

Светланочка улыбалась и разливала водку в маленькие «похмельные» стаканчики, которые заботливо расположила. И вообще она чуть-чуть ухаживала за своими бедолагами. Даже молчание становилось нежной музыкой, и каждая улыбка, слово невзначай, приобретали особое значение. Словно оказались они вытянутыми из мира и перенесенными в более тонкий и блаженный слой бытия, где не было ни жестокости, ни бед. Нежность немного была не от мира сего, но в то же время исходила из какой-то бездны в человеческом сердце.

Светлана играла здесь, конечно, главную роль, и они не могли насмотреться на ее лицо, на эту бесконечную смену улыбок, теней, странных слов. Точно они погрузились в скрыто-блаженную сферу души, внезапно обнажившуюся. Большие глаза Светланы то влажнели, то наполнялись слезами, то уходили в свою вечную синеву; она сама была в этом… Ронялись слова, иногда звенели стаканчики, дул из города свободный бесконечный ветер, и если бы им сейчас сказали: «умереть», они все с улыбкой приняли бы смерть и заснули. «Как долго может чистота длиться в мире», — думал Закаулов.

«Очарование ли это, чары? — проносилось в уме Муромцева. — Нет… нет… это ведь реальное… это есть».

Светлана встала и подошла к березке. Ветер и звуки далекого города, хотя в то же время рядом. Что-то протоптано на земле, чьи-то следы, куда они ведут, что остается, что нет?! И как плачут листья, когда они любят?!

И вдруг потемнело. Олег ушел в непонятное забытье. Когда он очнулся — сколько прошло времени он не помнил — Светлана уже прощалась: ей надо было идти. Расстроганный Закаулов, совсем трезвый, напросился проводить ее.

Валя Муромцев почему-то постеснялся присоединиться к ним и решил идти с Олегом, совсем в другую сторону, к метро. Выйдя из леса, простились и разошлись.

Олег и Валя быстро очутились в сутолоке улиц, среди автомобилей, троллейбусов, спешащих людей, спокойных толстеньких газировщиц. Олег не замечал вокруг ничего, и вдруг постепенно стал впадать в странную ярость.

А Валя говорил что-то; и вот Олег услышал.

— Да, глаза Светочки могут поднимать мертвых из могил.

— Вот уж занятие у нее будет, — расхохотался Олег, — поднимать взглядом покойников из гробов!

— А что?

— Ну, ладно, приди в себя-то, — вдруг резко и холодно сказал Олег. — И не безумствуй.

— Но ведь Бог, говорят, умер, — не унимался Валя, улыбаясь.

— Ну, это смотря для кого.

Усталые, они присели на скамейке, в садике, недалеко от станции метро. Та самая ледяная ярость поднималась в душе Олега: и он отчужденно посмотрел вокруг.

— Вам бы всем вечно сидеть под юбочкой, — далеким голосом проговорил он. — Извини, Валя, я сам люблю это временами. Я имею в виду ах, слезы, необычайные глаза, и воспарение неизвестно куда.

— Ничего себе поэт, — ошеломленно подумал Муромцев. — А я ведь прозаик.

— Ну, предположим, отобьешь ты Светку у Петра, женишься: но ведь все будет другое, я не говорю, будет только плохое, но все другое, — продолжал Олег. — А эти необыкновенные моменты!.. Как тебе сказать!?.. Я не думаю, разумеется, что это иллюзия, нет, но это существует в каких-то иных измерениях, чем человеческая жизнь. Ничего уж не поделаешь! Мы можем там быть только мгновениями.

И он хлопнул Муромцева по колену.

— Пойдем!

И они вошли в сумасшедшее, бешеное кольцо метрополитеновской станции. Свет ослепил их, и ошарашил грохот. Поток людей несся вперед.

С трудом им удалось присесть в набитом битком вагоне. Вагон тронулся, и поезд помчался в черную пропасть подземелья.

Муромцев погрустнел и неожиданно спросил Олега, наклонившись к нему:

— Олег, я вспоминаю один разговор у тебя: после Бога, теперь очередь искусства умереть на земле…

— Везде все умерло, дело не только в искусстве.

— Все умерло? — с каким-то ужасом спросил Муромцев.

— Если не считать исключений, немногих.

— Но будет ли возрождение?

— Если и будет, то только после конца мира.

— И что же делать?! — воскликнул Муромцев. — Бог умер, искусство умирает, Красота возможна лишь мгновениями, и нигде на земле надежды нет! И что же делать!

— А вот когда, — ответил Олег, — будет самая жуткая, последняя безнадежность, как у Цветаевой, но ты не повесишься, а останешься жить, вот тогда начнется самое главное.

— Я это и так знаю, Олег. С этого сейчас начинают. Я просто прикидывался. Извини, — вдруг спокойно сказал Муромцев.

Мелькнула станция, и поезд опять исчез во тьме тоннеля.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Через несколько дней Олегу позвонил Трепетов и спросил, нашел ли он человека, которого можно было бы «посмотреть». Олег слегка замялся, а потом ответил, что один по крайней мере сейчас есть, и договорились встретиться.

Олег имел ввиду Виктора Пахомова.

Виктор появился в Москве недавно: раньше он жил по областным городам, и даже бродяжничал. Но он совершенно не походил на бродягу: чисто одетый, всегда в аккуратном костюме и при галстуке, выбритый, с холодным и интеллектуальным лицом. Кончил он где-то факультет иностранных языков.

Худой, высокий и молчаливый, и уже лет сорок было ему, одинокому. Его прошлая жизнь была никому не известна в Москве. Но он рассказывал иногда об этом страшном событии: его мать погибла во время ташкентского землетрясения. Это случилось так. Они жили вдвоем в маленьком домике, неожиданно он проснулся и вышел во двор, а через минуту дом обрушился, и его мать была задавлена на его глазах.

— Почему не я? — говорил он однажды Олегу, с которым у него сложились почти дружеские отношения. — Конечно, я был молод. Но ведь я мертв. Зачем же жить мертвому?

И он улыбнулся тогда прямо в лицо Олегу, медленно засмеялся: смех у него был пугающий и сдержанный, за которым словно нарастал бешеный взрыв — злобы и ненависти, но к кому? Может быть, ко всему живому на земле. А может быть, и к самой жизни. У Виктора часто была на лице эта медленная жуткая улыбка, которая неизвестно во что могла разрядиться. Поэтому с ним немного опасно было общаться. Но и в гневе, и в страдании его серые глаза были в глубине холодными, даже когда переполнялись ненавистью.

Впрочем, он любил петь и иногда пел старинные сентиментальные романсы.

Вне этих вспышек он был терпим, но отстранен. Однако его признавали во многих кругах «подпольного» мира Москвы за исключительную личность: это чувствовалось всеми.

И когда он читал среди друзей стихи Сологуба, многим становилось не по себе от страсти и от глубины его проникновения в подтекст:

«Когда я в бурном море плавалИ мой корабль пошел ко дну,Я так воззвал: «Отец мой, дьявол,Спаси, помилуй, я тону».

И та медленная, но уже еле уловимая улыбка не сходила с его губ во время чтения.

Впрочем, иногда его закованные большие глаза наполнялись слезами; но были ли это слезы? И они не мешали ему улыбаться.

— Да, я умер, — осторожно говорил он Олегу. — Вся загадка в том, что я умер. И я не могу найти свое собственное Я. Я потерял его и умер поэтому.

Вот с таким человеком и решил Олег познакомить Сашу Трепетова.

Жил Виктор необычно даже для «неконформистов»: не имел нужных документов, комнаты, прописки. Ему помогали, как могли и чем могли. Немного подрабатывал он переводами, взятыми на другое имя.

Некоторое время он жил у Олега и спал под столом: оттуда протягивались его длинные худые ноги.

— Олег, почему ты привязался ко мне? — донесся один раз из-под стола его голос. — Я же страшный человек, и никому не сделал добра.

Где-то в провинции он даже сидел в тюрьме: за отсутствие прописки. Но начальник прогнал его, испугавшись речей Пахомова, особенно в том смысле, что ему все равно, где жить.

— Иди, иди отсюда, — тревожно говорил ему начальник. — Я тебе вот пятерку на дорогу дам.

И Виктор ушел, худой, величавый и неизменный. После этого он попал в Москву и случайно познакомился с Олегом, потом с Ларионом Смолиным, и таким образом его ввели в «неконформистские» круги…